О кра­со­те Алки­ви­а­да нет, пожа­луй, нуж­ды гово­рить осо­бо; заме­тим толь­ко, что все­гда, во вся­кую пору его жиз­ни, она была в пол­ном цве­те, сооб­щая маль­чи­ку, юно­ше, а затем взрос­ло­му мужу пре­лесть и оба­я­ние. Не то, чтобы, как утвер­ждал Эври­пид , все пре­крас­ное было пре­крас­но и осе­нью, но в при­ме­не­нии к Алки­ви­а­ду и немно­гим дру­гим это ока­за­лось вер­ным бла­го­да­ря счаст­ли­во­му сло­же­нию и кре­по­сти тела. Гово­рят, ему была на поль­зу даже кар­та­вость, при­да­вав­шая убеди­тель­ность и ред­кое изя­ще­ство непри­нуж­ден­ным речам. Об этой кар­та­во­сти упо­ми­на­ет и Ари­сто­фан в сти­хах, осме­и­ваю­щих Фео­ра:

И Архипп, насме­ха­ясь над сыном Алки­ви­а­да, вос­кли­ца­ет: « Вот он идет, этот нежен­ка, воло­ча по зем­ле гима­тий, и, чтобы как мож­но более похо­дить на отца,

И еще удач­нее - в виде ино­ска­за­ния:

В самом деле, доб­ро­воль­ные пожерт­во­ва­ния, щед­рость хоре­га, дары горо­ду, в пыш­но­сти кото­рых он не знал себе рав­ных, сла­ва пред­ков, сила сло­ва, кра­сота и кре­пость тела в соеди­не­нии с воин­ским опы­том и отва­гой застав­ля­ли афи­нян про­щать Алки­ви­а­ду все осталь­ное, отно­сить­ся к нему тер­пи­мо и вся­кий раз под­би­рать для его выхо­док самые мяг­кие назва­ния, име­нуя их то шут­ка­ми, то даже доб­ры­ми дела­ми. Так было, напри­мер, когда он запер у себя худож­ни­ка Ага­фар­ха и дер­жал до тех пор, пока тот не рас­пи­сал ему весь дом, а потом награ­дил и отпу­стил. Или когда уда­рил Таврея, сво­его сопер­ни­ка по хоре­гии, пытав­ше­го­ся отнять у него победу. Или когда выбрал себе одну из мелос­ских плен­ниц , при­жил с нею ребен­ка и вос­пи­тал его. Этот посту­пок назы­ва­ли в чис­ле дока­за­тельств Алки­ви­а­до­ва чело­ве­ко­лю­бия, забы­вая, одна­ко, о том, что он был глав­ным винов­ни­ком рез­ни на Мело­се, под­дер­жав пред­ло­же­ние о каз­ни всех муж­чин, спо­соб­ных носить ору­жие, и подав за него голос. Далее: Ари­сто­фонт напи­сал Немею , обни­маю­щую Алки­ви­а­да, кото­рый сидит у нее на коле­нях, и афи­няне спе­ши­ли полю­бо­вать­ся кар­ти­ной, гром­ко выра­жая свое вос­хи­ще­ние.

Но людям пожи­лым и это было не по душе: все это, твер­ди­ли они, отда­ет тиран­ни­ей и без­за­ко­ни­ем. И мно­гим каза­лось осно­ва­тель­ным мне­ние Архе­стра­та, гово­рив­ше­го, что двух Алки­ви­а­дов Гре­ция не вынес­ла бы. А когда одна­жды Тимон, чело­ве­ко­не­на­вист­ник, встре­тив Алки­ви­а­да, кото­рый после гром­ко­го успе­ха воз­вра­щал­ся из народ­но­го собра­ния в тор­же­ст­вен­ном сопро­вож­де­нии целой тол­пы почи­та­те­лей, не про­шел, по сво­е­му обык­но­ве­нию, мимо и не бро­сил­ся в сто­ро­ну, но напра­вил­ся пря­мо к нему, поздо­ро­вал­ся и ска­зал: « Моло­дец, сынок, рас­ти все выше и выше - гро­мад­ным злом вырас­тешь ты для них всех!» - кто засме­ял­ся, кто отве­тил бра­нью, но были и такие, кого эти сло­ва сму­ти­ли не на шут­ку. Вот до чего раз­но­ре­чи­вы были мне­ния об Алки­виа­де по при­чине непо­сто­ян­ства его нату­ры.

17. Еще при жиз­ни Перик­ла афи­няне меч­та­ли о захва­те Сици­лии, но за дело взя­лись лишь после его смер­ти и под пред­ло­гом помо­щи союз­ни­кам , при­тес­ня­е­мым Сира­ку­за­ми, вся­кий раз посы­ла­ли за море свои отряды, рас­чи­щая путь силам более вну­ши­тель­ным. До пре­де­ла, одна­ко, раз­жег в них это стрем­ле­ние лишь Алки­ви­ад, кото­рый убедил сограж­дан впредь дей­ст­во­вать не испо­д­воль, не посте­пен­но, но дви­нуть­ся на Сици­лию с боль­шим фло­том и попы­тать­ся сра­зу овла­деть ост­ро­вом. Он вну­шил наро­ду вели­кие надеж­ды, впро­чем, его соб­ст­вен­ные пла­ны и наме­ре­ния были еще вели­че­ст­вен­нее: если дру­гим Сици­лия пред­став­ля­лась целью и завер­ше­ни­ем похо­да, то Алки­ви­а­ду - не более чем нача­лом. В то вре­мя как Никий, счи­тая взя­тие Сира­куз труд­ным делом, уго­ва­ри­вал народ отка­зать­ся от это­го замыс­ла, Алки­ви­ад уже гре­зил Кар­фа­ге­ном и Афри­кой, за кото­ры­ми долж­ны были после­до­вать Ита­лия и Пело­пон­нес, а Сици­лию рас­це­ни­вал все­го лишь как при­ступ или путь к войне. Сво­и­ми упо­ва­ни­я­ми он быст­ро вооду­ше­вил и увлек моло­дых, ста­ри­ки рас­ска­зы­ва­ли им о чуде­сах и дико­вин­ках, кото­рые они увидят в похо­де, и повсюду в пале­страх и на полу­круж­ных ска­мьях во мно­же­стве соби­ра­лись люди, чер­ти­ли на пес­ке кар­ту ост­ро­ва, обо­зна­ча­ли место­по­ло­же­ние Афри­ки и Кар­фа­ге­на. Гово­рят, впро­чем, что фило­соф Сократ и аст­ро­лог Метон не жда­ли от это­го похо­да ниче­го хоро­ше­го для Афин: пер­вый, веро­ят­но, услы­шал пред­у­преж­де­ние сво­его все­гдаш­не­го гения , а Метон, то ли здра­вым рас­суж­де­ни­ем, то ли с помо­щью како­го-то гада­ния открыв гряду­щее и стра­шась его, при­ки­нул­ся безум­ным, схва­тил горя­щий факел и под­жег свой дом. Иные, прав­да, утвер­жда­ют, буд­то ника­кой игры в безу­мие не было, но что он про­сто спа­лил ночью свой дом, а утром явил­ся в Собра­ние и слез­но молил, во вни­ма­ние к тяж­кой беде, кото­рая его постиг­ла, осво­бо­дить от уча­стия в похо­де его сына. Эта прось­ба была ува­же­на и, таким обра­зом, он добил­ся сво­его, обма­нув сограж­дан.

18. Никия избра­ли стра­те­гом - вопре­ки его упор­ным отка­зам, и дале­ко не послед­ней при­чи­ной это­го неже­ла­ния при­нять власть, был его това­рищ по долж­но­сти. Одна­ко афи­няне реши­ли, что вой­на пой­дет удач­нее, если они отпра­вят в Сици­лию не одно­го лишь Алки­ви­а­да, но к его отва­ге при­со­еди­нят бла­го­ра­зу­мие Никия: дело в том, что тре­тий стра­тег, Ламах, несмот­ря на почтен­ные годы, выка­зы­вал в бою ничуть не мень­ше пыл­ко­сти и люб­ви к опас­но­стям, неже­ли сам Алки­ви­ад.

Когда обсуж­да­ли вопрос о чис­лен­но­сти вой­ска и о сред­ствах обес­пе­чить его всем необ­хо­ди­мым, Никий еще раз попы­тал­ся вме­шать­ся и пред­у­предить вой­ну. Алки­ви­ад воз­ра­зил ему, его мне­ние воз­об­ла­да­ло, и ора­тор Демо­страт внес пред­ло­же­ние дать стра­те­гам неогра­ни­чен­ные пол­но­мо­чия на вре­мя всей вой­ны, а так­же под­готов­ки к ней. Народ при­нял такое поста­нов­ле­ние, и все уже было гото­во к отплы­тию, если бы не дур­ные зна­ме­ния: как раз на те дни при­шел­ся празд­ник Адо­ни­са, когда жен­щи­ны повсюду выстав­ля­ют изо­бра­же­ния, напо­ми­наю­щие тру­пы покой­ных, и, под­ра­жая похо­рон­ным обрядам, бьют себя в грудь и поют погре­баль­ные пес­ни. Затем в одну ночь были изуро­до­ва­ны лица почти у всех изо­бра­же­ний Гер­ме­са , и тогда вспо­ло­ши­лись мно­гие даже сре­ди тех, кто в иных слу­ча­ях рав­но­душ­но встре­чал подоб­ные вести. Сна­ча­ла гово­ри­ли, буд­то кощун­ство учи­ни­ли корин­фяне, - ведь это они неко­гда осно­ва­ли и засе­ли­ли Сира­ку­зы и теперь, мол, с помо­щью злых пред­зна­ме­но­ва­ний ста­ра­ют­ся задер­жать афи­нян или даже заста­вить их отка­зать­ся от вой­ны. Народ, одна­ко, не поже­лал при­слу­шать­ся ни к подоб­ным объ­яс­не­ни­ям, ни к сло­вам тех, кто видел во всем этом не какое-то гроз­ное пред­ве­ща­ние, но самую обык­но­вен­ную пья­ную выход­ку рас­пу­щен­ных юнцов, кото­рые, захмелев, лег­ко пере­хо­дят от шуток к наг­лым бес­чин­ствам. С гне­вом и стра­хом узнав о слу­чив­шем­ся и видя в нем дей­ст­вия заго­вор­щи­ков, ста­вя­щих себе цели, куда более дале­кие, Совет и народ нача­ли стро­жай­шее рас­сле­до­ва­ние и соби­ра­лись мно­го раз под­ряд в тече­ние несколь­ких дней.

19. В это вре­мя Анд­рокл, один из вожа­ков тол­пы, при­вел несколь­ких рабов и мет­э­ков, кото­рые заяви­ли, что Алки­ви­ад и его дру­зья уро­до­ва­ли дру­гие ста­туи богов, а кро­ме того, под­ра­жа­ли на сво­их попой­ках тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям. Донос­чи­ки утвер­жда­ли, буд­то какой-то Фео­дор разыг­ры­вал роль гла­ша­тая , Поли­ти­он - факе­ло­нос­ца, сам Алки­ви­ад - вер­хов­но­го жре­ца, а осталь­ные при­я­те­ли при этом при­сут­ст­во­ва­ли и назы­ва­ли друг дру­га миста­ми. Все это было изло­же­но в жало­бе, кото­рую Фес­сал, сын Кимо­на, подал на Алки­ви­а­да, обви­няя его в оскорб­ле­нии обе­их богинь. Народ был взбе­шен и про­кли­нал Алки­ви­а­да, Анд­рокл же (один из самых непри­ми­ри­мых его вра­гов) ста­рал­ся еще уси­лить все­об­щее него­до­ва­ние.

Сна­ча­ла Алки­ви­ад рас­те­рял­ся, но, узнав, что моря­ки, кото­рым пред­сто­я­ло пове­сти кораб­ли в Сици­лию, по-преж­не­му ему пре­да­ны и сухо­пут­ное вой­ско тоже, а гопли­ты из Аргоса и Ман­ти­неи, чис­лом тыся­ча, откры­то гово­рят, что лишь ради Алки­ви­а­да они согла­си­лись дви­нуть­ся в этот дале­кий, замор­ский поход и, если кто-нибудь взду­ма­ет его обидеть, они тут же повер­нут назад, - узнав об этом, он при­обо­д­рил­ся и гото­вил­ся в назна­чен­ный день про­из­не­сти речь в свою защи­ту, а вра­ги сно­ва пали духом, опа­са­ясь, как бы при­го­вор не ока­зал­ся слиш­ком мяг­ким, посколь­ку народ нуж­да­ет­ся в услу­гах Алки­ви­а­да. И вот, при­бег­нув к хит­ро­сти, они уго­ва­ри­ва­ют ора­то­ров, кото­рые, по обще­му мне­нию, не были вра­га­ми Алки­ви­а­да, одна­ко нена­виде­ли его ничуть не мень­ше, неже­ли те, кто не скры­вал сво­их чувств, высту­пить в Собра­нии и ска­зать, что неле­по пол­ко­вод­цу, обле­чен­но­му неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми и постав­лен­но­му во гла­ве таких огром­ных сил, теперь, когда вой­ско уже собра­но и союз­ни­ки при­бы­ли, терять попусту вре­мя, пока изби­ра­ют судей и отме­ря­ют воду в часах. Пусть плы­вет в доб­рый час, а после окон­ча­ния вой­ны пусть воз­вра­тит­ся и дер­жит ответ перед теми же самы­ми зако­на­ми. Злой умы­сел, таив­ший­ся в этой отсроч­ке, не укрыл­ся от Алки­ви­а­да, и, вый­дя впе­ред, он заявил, что страш­ное это дело - быть послан­ным на вра­га во гла­ве гро­мад­но­го вой­ска, не сняв с себя обви­не­ний и наве­тов, без уве­рен­но­сти в буду­щем; он готов уме­реть, если не дока­жет сво­ей правоты, но если дока­жет ее и будет оправ­дан - то пой­дет на вра­га, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

20. Но его дово­ды не были при­ня­ты во вни­ма­ние, он полу­чил при­каз вый­ти в пла­ва­ние и вме­сте с дву­мя дру­ги­ми стра­те­га­ми снял­ся с яко­ря, имея немно­гим менее ста соро­ка три­ер, пять тысяч сто гопли­тов, око­ло тыся­чи трех­сот луч­ни­ков, пращ­ни­ков и лег­ко воору­жен­ных пехо­тин­цев, а так­же все необ­хо­ди­мое сна­ря­же­ние и при­па­сы. Достиг­нув бере­га Ита­лии и взяв Регий, он пред­ло­жил това­ри­щам по долж­но­сти свой план воен­ных дей­ст­вий. Никий реши­тель­но воз­ра­жал про­тив это­го пла­на, Ламах одоб­рял его, и, пере­пра­вив­шись в Сици­лию, Алки­ви­ад занял Ката­ну, но ниче­го более сде­лать не успел: афи­няне при­сла­ли ему рас­по­ря­же­ние немед­лен­но явить­ся на суд.

Сна­ча­ла, как уже гово­ри­лось, про­тив Алки­ви­а­да были толь­ко шат­кие подо­зре­ния, осно­ван­ные на пока­за­ни­ях рабов и мет­э­ков. Но после его отъ­езда вра­ги воз­об­но­ви­ли свои напад­ки еще реши­тель­нее, при­пле­тая шутов­ские мисте­рии к над­ру­га­тель­ству над ста­ту­я­ми Гер­ме­са, слов­но и то и дру­гое - плод еди­но­го заго­во­ра, цель кое­го - мятеж и государ­ст­вен­ный пере­во­рот; все, хоть сколь­ко-нибудь при­част­ные к это­му делу, были без пред­ва­ри­тель­но­го рас­сле­до­ва­ния бро­ше­ны в тюрь­му, и народ теперь доса­до­вал, что своевре­мен­но не пре­дал Алки­ви­а­да суду и не пока­рал его за такие страш­ные пре­ступ­ле­ния. Нена­висть к нему обра­ти­лась про­тив его дру­зей, род­ст­вен­ни­ков и близ­ких, кото­рым слу­чи­лось тогда быть в Афи­нах. Изоб­ли­чи­те­лей Фукидид не назы­ва­ет, но дру­гие писа­те­ли назы­ва­ют Дио­клида и Тев­к­ра; меж­ду про­чим эти име­на упо­ми­на­ет и коми­че­ский поэт Фри­них в сле­дую­щих сти­хах:

Одна­ко ниче­го надеж­но­го и досто­вер­но­го донос­чи­ки пока­зать не смог­ли. Один из них на вопрос, как он узнал осквер­ни­те­лей герм в лицо, отве­тил: « При све­те луны» , - и жесто­чай­шим обра­зом про­счи­тал­ся, посколь­ку все про­ис­хо­ди­ло в послед­ний день ста­ро­го меся­ца. Сре­ди людей здра­во­мыс­ля­щих это вызва­ло заме­ша­тель­ство, одна­ко в гла­зах наро­да даже подоб­ная несу­ра­зи­ца не лиши­ла обви­не­ний убеди­тель­но­сти, и афи­няне с преж­ним рве­ни­ем хва­та­ли и бро­са­ли в тюрь­му каж­до­го, на кого посту­пал донос.

21. Сре­ди заклю­чен­ных в око­вы и нахо­див­ших­ся под стра­жей в ожида­нии суда был ора­тор Андо­кид , род кото­ро­го исто­рик Гел­ла­ник воз­во­дит к само­му Одис­сею. Этот Андо­кид и вооб­ще-то счи­тал­ся нена­вист­ни­ком наро­да и при­вер­жен­цем оли­гар­хии, но тут глав­ной при­чи­ною пав­ших на него подо­зре­ний в кощун­стве было огром­ное изо­бра­же­ние Гер­ме­са под­ле его дома, воз­двиг­ну­тое филой Эге­идой: из чис­ла немно­гих, самых зна­ме­ни­тых в Афи­нах, герм лишь эта одна, пожа­луй, оста­лась невреди­мой. По этой при­чине она еще и теперь зовет­ся « Андо­кидо­вой» вопре­ки высе­чен­ной на ней над­пи­си. В тюрь­ме сре­ди аре­сто­ван­ных по тому же делу, Андо­кид бли­же все­го сошел­ся и подру­жил­ся с неким Тиме­ем, чело­ве­ком гораздо менее извест­ным, но на ред­кость умным и реши­тель­ным. Он сове­ту­ет Андо­киду ого­во­рить себя само­го и еще несколь­ких чело­век. Ведь народ за чисто­сер­деч­ное при­зна­ние осо­бым реше­ни­ем обе­щал непри­кос­но­вен­ность, меж­ду тем как исход суда, неяс­ный для всех обви­ня­е­мых без изъ­я­тия, самым гроз­ным и страш­ным будет для людей знат­ных. Луч­ше спа­стись, воз­ведя на себя напрас­ли­ну, чем уме­реть позор­ною смер­тью, так и не изба­вив­шись от это­го ужас­но­го обви­не­ния. Нако­нец, того же тре­бу­ют и сооб­ра­же­ния обще­го бла­га: ценою жиз­ни немно­гих и к тому же сомни­тель­ных лич­но­стей будет спа­се­но от гне­ва тол­пы мно­же­ство без­упреч­но порядоч­ных людей. Так убеж­дал и уго­ва­ри­вал Тимей Андо­кида, и тот согла­сил­ся: доне­ся на себя и на дру­гих, он полу­чил обе­щан­ное про­ще­ние, а все назван­ные им, кро­ме тех, кому уда­лось бежать, были каз­не­ны. Чтобы вну­шить дове­рие к сво­им сло­вам, Андо­кид сре­ди про­чих ука­зал и на соб­ст­вен­ных рабов.

Но народ не успо­ка­и­вал­ся - ско­рее, напро­тив, рас­пра­вив­шись с осквер­ни­те­ля­ми герм, он всей силою сво­ей яро­сти - теперь слов­но осво­бо­див­шей­ся от забот - обру­шил­ся на Алки­ви­а­да. В кон­це кон­цов, за ним отпра­ви­ли « Сала­ми­нию» , стро­го-настро­го запре­тив, одна­ко, при­ме­нять наси­лие: послан­ным над­ле­жа­ло в сдер­жан­ных выра­же­ни­ях пред­ло­жить Алки­ви­а­ду сле­до­вать за ними, чтобы пред­стать перед судом и оправ­дать­ся. Афи­няне опа­са­лись вол­не­ний в вой­ске, сто­яв­шем на вра­же­ской зем­ле, или даже мяте­жа, вызвать кото­рый Алки­ви­а­ду, при жела­нии было бы нетруд­но. И в самом деле, после его отъ­езда вои­ны при­шли в уны­ние, пред­чув­ст­вуя, что под коман­до­ва­ни­ем Никия вой­на затя­нет­ся надол­го - каза­лось, стре­ка­ло, понуж­дав­шее всех и каж­до­го к реши­тель­ным дей­ст­ви­ям, исчез­ло; оста­вал­ся, прав­да, Ламах, чело­век воин­ст­вен­ный и храб­рый, но бед­ность лиша­ла его како­го бы то ни было веса и вли­я­ния.

22. Гото­вясь к отплы­тию, Алки­ви­ад успел вырвать из рук афи­нян Мес­се­ну. Сре­ди мес­сен­цев были люди, гото­вые сдать город; зная всех напе­ре­чет, Алки­ви­ад выдал их сто­рон­ни­кам сира­ку­зян и рас­стро­ил все дело. В Фури­ях, сой­дя с три­е­ры, он скрыл­ся, и все поис­ки ни к чему не при­ве­ли. Кто-то узнал его и спро­сил: « Неуже­ли ты не веришь родине, Алки­ви­ад?» « Отче­го же, - воз­ра­зил он, - верю во всем, кро­ме лишь тех слу­ча­ев, когда дело каса­ет­ся моей жиз­ни: тут я даже род­ной мате­ри не пове­рю - ведь и она по ошиб­ке может поло­жить чер­ный каме­шек вме­сто бело­го» . Впо­след­ст­вии, услы­шав, что афи­няне при­го­во­ри­ли его к смер­ти, Алки­ви­ад вос­клик­нул: « А я дока­жу им, что я еще жив!» .

Жало­ба, насколь­ко мне извест­но, была состав­ле­на в сле­дую­щих выра­же­ни­ях: « Фес­сал, сын Кимо­на, из дема Лаки­а­ды, обви­ня­ет Алки­ви­а­да, сына Кли­ния, из дема Скам­бо­ниды, в том, что он нанес оскорб­ле­ние боги­ням Демет­ре и Коре: в сво­ем доме на гла­зах у това­ри­щей он под­ра­жал тай­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ям, обла­чен­ный в сто­лу , в какую обле­ка­ет­ся вер­хов­ный жрец, когда явля­ет свя­ты­ни, и себя име­но­вал вер­хов­ным жре­цом, Поли­ти­о­на - факе­ло­нос­цем, Фео­до­ра из дема Фегея - гла­ша­та­ем, осталь­ных же при­я­те­лей назы­вал миста­ми и эпо­пта­ми - вопре­ки зако­нам и уста­нов­ле­ни­ям эвмол­пидов, кери­ков и элев­син­ских жре­цов» . Алки­ви­ад был осуж­ден заоч­но, его иму­ще­ство кон­фис­ко­ва­но, а сверх того было при­ня­то допол­ни­тель­ное реше­ние, обя­зы­ваю­щее всех жре­цов и жриц пре­дать его про­кля­тию; гово­рят, что лишь Феа­но́ , дочь Мено­на, из дема Аграв­лы не под­чи­ни­лась это­му реше­нию, заявив, что она посвя­ще­на в сан для бла­го­сло­ве­ний, а не для про­кля­тий.

23. Пока при­ни­ма­лись эти реше­ния и выно­сил­ся при­го­вор, Алки­ви­ад успел бежать из Фурий в Пело­пон­нес и сна­ча­ла задер­жал­ся в Арго­се, но затем, боясь вра­гов и окон­ча­тель­но рас­про­стив­шись с надеж­дою на воз­вра­ще­ние в оте­че­ство, послал в Спар­ту гон­ца с прось­бой о лич­ной непри­кос­но­вен­но­сти и надеж­ном убе­жи­ще, суля за это одол­же­ния и услу­ги куда более зна­чи­тель­ные, неже­ли тот ущерб, кото­рый он нанес спар­тан­цам, будучи их про­тив­ни­ком. Полу­чив все необ­хо­ди­мые заве­ре­ния и вновь испол­нив­шись бод­ро­сти, он при­ехал в Лакеде­мон, был радуш­но встре­чен и преж­де все­го, видя, что спар­тан­цы мед­лят с помо­щью сира­ку­зя­нам, убедил их и чуть ли не заста­вил отпра­вить в Сици­лию отряд во гла­ве с Гилип­пом, чтобы сло­мить силы выса­див­ших­ся там афи­нян; далее, послу­шав­шись его сове­тов, спар­тан­цы воз­об­но­ви­ли воен­ные дей­ст­вия про­тив Афин в самой Гре­ции и, нако­нец, обнес­ли сте­на­ми Деке­лею , и это было страш­нее все­го про­че­го: ника­кой дру­гой удар не мог обес­си­лить род­ной город Алки­ви­а­да столь же непо­пра­ви­мо.

Снис­кав доб­рую сла­ву этой даль­но­вид­но­стью государ­ст­вен­но­го мужа, ничуть не мень­шее вос­хи­ще­ние вызы­вал он и сво­ею част­ной жиз­нью: чисто спар­тан­ски­ми при­выч­ка­ми и замаш­ка­ми он окон­ча­тель­но пле­нил народ, кото­рый, видя, как корот­ко он остри­жен, как купа­ет­ся в холод­ной воде, ест ячмен­ные лепеш­ки и чер­ную похлеб­ку, про­сто не мог пове­рить, что этот чело­век дер­жал когда-то в доме пова­ра, ходил к тор­гов­цу бла­го­во­ни­я­ми или хоть паль­цем касал­ся милет­ско­го пла­ща. И вер­но, сре­ди мно­гих его спо­соб­но­стей было, гово­рят, и это искус­ство улав­ли­вать людей в свои сети, при­но­рав­ли­ва­ясь к чужим обы­ча­ям и поряд­кам. Стре­ми­тель­но­стью сво­их пре­вра­ще­ний он остав­лял поза­ди даже хаме­лео­на: к тому же хаме­ле­он, как рас­ска­зы­ва­ют, спо­со­бен при­нять вся­кую окрас­ку, кро­ме белой, тогда как Алки­ви­ад, видел ли он вокруг доб­рые при­ме­ры или дур­ные, с оди­на­ко­вой лег­ко­стью под­ра­жал и тем и дру­гим: в Спар­те он не выхо­дил из гим­на­сия, был непри­тя­за­те­лен и угрюм, в Ионии - изне­жен, сла­сто­лю­бив, бес­пе­чен, во Фра­кии бес­про­буд­но пьян­ст­во­вал, в Фес­са­лии не сле­зал с коня, при дво­ре сатра­па Тис­са­фер­на в рос­ко­ши, спе­си и пыш­но­сти не усту­пал даже пер­сам, и не то, чтобы он без малей­ших уси­лий изме­нял под­лин­ную свою при­ро­ду и пре­об­ра­зо­вы­вал­ся на любой лад в душе, отнюдь нет, но когда он заме­чал, что, сле­дуя сво­им наклон­но­стям, он рис­ку­ет вызвать неудо­воль­ст­вие тех, кто его окру­жа­ет, он вся­кий раз укры­вал­ся за любою личи­ною, какая толь­ко мог­ла прий­тись им по вку­су.

Как бы то ни было, но увидев его в Лакеде­моне и судя лишь по внеш­но­сти, каж­дый ска­зал бы:

но вос­пи­тан­ный самим Ликур­гом; одна­ко при­глядев­шись к его истин­ным стра­стям и поступ­кам, вскри­чал бы:

Он совра­тил Тимею, жену царя Агида, кото­рый был с вой­ском за пре­де­ла­ми Лакеде­мо­на, и та забе­ре­ме­не­ла от него, и даже не скры­ва­ла это­го; она роди­ла маль­чи­ка и дала ему имя Лео­ти­хида, но у себя, в кру­гу подруг и слу­жа­нок, шепотом зва­ла мла­ден­ца Алки­ви­а­дом - так вели­ка была ее любовь! А сам Алки­ви­ад, посме­и­ва­ясь, гово­рил, что сде­лал это не из дерз­ко­го озор­ства и не по вожде­ле­нию, но толь­ко ради того, чтобы Спар­тою пра­ви­ли его потом­ки. Мно­гие рас­ска­зы­ва­ли Агиду об этом бес­чин­стве, но надеж­ней­шим свиде­те­лем ока­за­лось для него само вре­мя: одна­жды ночью, испу­ган­ный зем­ле­тря­се­ни­ем, Агид выбе­жал из опо­чи­валь­ни супру­ги и с тех пор не спал с нею целых десять меся­цев, а Лео­ти­хид появил­ся на свет как раз после это­го сро­ка, и Агид отка­зал­ся при­знать его сво­им сыном. По этой при­чине Лео­ти­хид впо­след­ст­вии лишил­ся пра­ва на пре­стол.

24. После пора­же­ния афи­нян в Сици­лии хиос­цы, лес­бос­цы и граж­дане Кизи­ка одно­вре­мен­но отряди­ли к лакеде­мо­ня­нам посоль­ства для пере­го­во­ров о пере­хо­де на их сто­ро­ну. За лес­бос­цев хода­тай­ст­во­ва­ли бео­тий­цы, прось­бы из Кизи­ка под­дер­жи­вал Фар­на­баз, но лакеде­мо­няне, послу­шав Алки­ви­а­да, реши­ли преж­де все­го ока­зать помощь хиос­цам. Алки­ви­ад и сам отпра­вил­ся в пла­ва­ние, скло­нил к мяте­жу почти всю Ионию и вме­сте со спар­тан­ски­ми вое­на­чаль­ни­ка­ми при­чи­нил афи­ня­нам огром­ный урон. Меж­ду тем Агид, кото­рый зата­ил к нему нена­висть, не про­стив бес­че­стия жены, теперь начал еще завидо­вать его сла­ве, ибо вся­кое начи­на­ние, вся­кий успех мол­ва при­пи­сы­ва­ла Алки­ви­а­ду. Да и сре­ди про­чих спар­тан­цев самые могу­ще­ст­вен­ные и често­лю­би­вые уже тяго­ти­лись Алки­ви­а­дом, тоже завидуя ему. По их насто­я­нию вла­сти дали при­каз умерт­вить Алки­ви­а­да.

Алки­ви­ад тай­но про­ведал об этом и, боясь за свою жизнь, по-преж­не­му дей­ст­во­вал заод­но с лакеде­мо­ня­на­ми, но одно­вре­мен­но при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы не попасть­ся им в руки. В кон­це кон­цов, он бежал под защи­ту пер­сид­ско­го сатра­па Тис­са­фер­на. Он быст­ро занял самое высо­кое поло­же­ние при его дво­ре: ум и пора­зи­тель­ная изво­рот­ли­вость Алки­ви­а­да вос­хи­ща­ли вар­ва­ра, кото­рый и сам не был прост, но отли­чал­ся низ­ким нра­вом и склон­но­стью к поро­ку. Да и вооб­ще чары еже­днев­но­го обще­ния с ним были так силь­ны, что ника­кая нату­ра не мог­ла остать­ся неза­тро­ну­той ими, ника­кая воля не мог­ла им про­ти­вить­ся и даже те, кто боял­ся Алки­ви­а­да и ему завидо­вал, испы­ты­ва­ли при встре­че с ним какое-то непо­нят­ное удо­воль­ст­вие, радост­ный подъ­ем. Вот так и Тис­са­ферн: от при­ро­ды сви­ре­пый и в нена­ви­сти к гре­кам не знав­ший себе рав­ных сре­ди пер­сов, он до такой сте­пе­ни под­дал­ся на обхо­ди­тель­ность Алки­ви­а­да, что даже пре­взо­шел его в ответ­ных любез­но­стях. Самый пре­крас­ный из сво­их садов, изоби­ло­вав­ший полез­ны­ми для здо­ро­вья вода­ми и лужай­ка­ми, с при­ю­та­ми для отды­ха и места­ми для уве­се­ле­ний, убран­ны­ми истин­но по-цар­ски, он велел впредь име­но­вать « Алки­ви­а­до­вым» . И все назы­ва­ли его так в тече­ние мно­гих и мно­гих лет.

25. Итак, разо­рвав отно­ше­ния с веро­лом­ны­ми спар­тан­ца­ми и стра­шась Агида, Алки­ви­ад ста­рал­ся уро­нить и очер­нить сво­их быв­ших дру­зей в гла­зах Тис­са­фер­на; он не сове­то­вал помо­гать им столь же усерд­но, как преж­де, и окон­ча­тель­но губить Афи­ны, но, ску­по отме­ряя необ­хо­ди­мые сред­ства, посте­пен­но загнать оба наро­да в тупик, и тогда, изну­рив и обес­си­лив друг дру­га, они покор­но скло­нят­ся перед вели­ким царем. Тис­са­ферн охот­но сле­до­вал его сове­там и так откры­то свиде­тель­ст­во­вал ему свою при­язнь и вос­хи­ще­ние, что на Алки­ви­а­да направ­ле­ны были взо­ры обо­их враж­деб­ных гре­че­ских ста­нов. Афи­няне, тер­пя бед­ст­вие за бед­ст­ви­ем, теперь рас­ка­и­ва­лись в сво­ем при­го­во­ре, но и Алки­ви­ад мучил­ся тре­во­гою, как бы город не погиб и сам он не ока­зал­ся во вла­сти лакеде­мо­нян - лютых сво­их вра­гов.

В то вре­мя почти все силы афи­нян были сосре­дото­че­ны на Само­се: выхо­дя оттуда в пла­ва­ние, они вновь при­во­ди­ли к покор­но­сти вос­став­шие горо­да или защи­ща­ли свои вла­де­ния. Как бы там ни было, а на море они мог­ли еще поме­рять­ся сила­ми с непри­я­те­лем, но боя­лись Тис­са­фер­на и ста пяти­де­ся­ти фини­кий­ских три­ер, кото­рые, по слу­хам, долж­ны были вско­ре появить­ся и с при­бы­ти­ем кото­рых вся­кая надеж­да на спа­се­ние для Афин была бы поте­ря­на. Узнав об этом, Алки­ви­ад тай­но отправ­ля­ет гон­ца на Самос к афин­ским пред­во­ди­те­лям и обна­де­жи­ва­ет их изве­сти­ем, что готов пре­до­ста­вить им рас­по­ло­же­ние Тис­са­фер­на - в уго­ду не тол­пе, кото­рой он нисколь­ко не дове­ря­ет, но луч­шим людям, коль ско­ро они отва­жат­ся, дока­зав свою реши­мость и сми­рив раз­нуздан­ность наро­да, взять дело спа­се­ния государ­ства в соб­ст­вен­ные руки. Пред­ло­же­ние Алки­ви­а­да было встре­че­но с вос­тор­гом, и лишь один из стра­те­гов, Фри­них из дема Дира­ды, высту­пил про­тив него, подо­зре­вая (и не оши­ба­ясь в сво­их подо­зре­ни­ях!), что Алки­ви­ад так же рав­но­ду­шен к оли­гар­хии, как и к демо­кра­тии и про­сто ищет путей к воз­вра­ще­нию, а пото­му кле­ве­тою на народ ста­ра­ет­ся выиг­рать во мне­нии самых могу­ще­ст­вен­ных граж­дан. Но суж­де­ние Фри­ни­ха было отверг­ну­то, а его враж­да к Алки­ви­а­ду ста­ла для всех оче­вид­ной, и тогда он тай­но изве­стил обо всем слу­чив­шем­ся Астио­ха, коман­дую­ще­го вра­же­ским фло­том, сове­туя ему осте­ре­гать­ся Алки­ви­а­да, а еще луч­ше - схва­тить это­го дву­руш­ни­ка. Но пре­да­тель не знал, что всту­па­ет в пере­го­во­ры с пре­да­те­лем: боясь Тис­са­фер­на и видя, в какой чести у него Алки­ви­ад, Астиох рас­ска­зал обо­им о посла­нии Фри­ни­ха. Алки­ви­ад немед­лен­но отпра­вил на Самос сво­их людей, обви­няя Фри­ни­ха в измене. Все были воз­му­ще­ны и еди­но­душ­но обру­ши­лись на Фри­ни­ха, а тот, не видя ино­го выхо­да, попы­тал­ся испра­вить одно зло дру­гим - еще боль­шим. И вот он сно­ва посы­ла­ет Астио­ху пись­мо, корит его за донос, но все же обе­ща­ет пре­дать в его руки суда и вой­ско афи­нян. Одна­ко веро­лом­ство Фри­ни­ха не при­чи­ни­ло афи­ня­нам вреда, бла­го­да­ря ответ­но­му веро­лом­ству Астио­ха, кото­рый и на этот раз доло­жил Алки­ви­а­ду о дей­ст­ви­ях Фри­ни­ха. Послед­ний, пред­видя воз­мож­ность ново­го обви­не­ния со сто­ро­ны Алки­ви­а­да, решил его опе­ре­дить и сам объ­явил афи­ня­нам, что непри­я­тель гото­вит удар с моря, а пото­му пред­ла­гал не отхо­дить от кораб­лей и укре­пить лагерь. Афи­няне так и сде­ла­ли, и когда в раз­гар работ сно­ва полу­чи­ли вести от Алки­ви­а­да, пре­до­сте­ре­гав­ше­го их про­тив Фри­ни­ха, кото­рый-де наме­рен выдать вра­гу сто­ян­ку на Само­се, они не дали веры его сло­вам, счи­тая, что Алки­ви­ад, во всех подроб­но­стях знаю­щий пла­ны и наме­ре­ния пер­сов, про­сто-напро­сто зло­употреб­ля­ет сво­ею осве­дом­лен­но­стью, чтобы окле­ве­тать Фри­ни­ха. Но неко­то­рое вре­мя спу­стя Гер­мон, один из погра­нич­ных страж­ни­ков, зако­лол Фри­ни­ха на пло­ща­ди кин­жа­лом, и тут афи­няне, учи­нив судеб­ное рас­сле­до­ва­ние, посмерт­но при­зна­ли Фри­ни­ха винов­ным в измене, а Гер­мо­на и его сообщ­ни­ков награ­ди­ли вен­ка­ми.

26. Вслед за тем сто­рон­ни­ки Алки­ви­а­да на Само­се одер­жи­ва­ют верх и посы­ла­ют в Афи­ны Писанд­ра с нака­зом под­гото­вить государ­ст­вен­ный пере­во­рот - убедить самых вли­я­тель­ных граж­дан уни­что­жить демо­кра­тию и взять власть в свои руки: на этих-де усло­ви­ях Алки­ви­ад вызвал­ся доста­вить афи­ня­нам друж­бу и под­держ­ку Тис­са­фер­на. Таков был пред­лог и повод для уста­нов­ле­ния оли­гар­хии. Но когда так назы­вае­мые « пять тысяч» (на самом деле их было все­го четы­ре­ста чело­век) дей­ст­ви­тель­но при­шли к вла­сти, они и думать забы­ли об Алки­виа­де и про­дол­жа­ли вести вой­ну слиш­ком вяло - то ли не дове­ряя сограж­да­нам, кото­рые никак не мог­ли свык­нуть­ся с пере­ме­ною прав­ле­ния, то ли рас­счи­ты­вая, что спар­тан­цы, все­гдаш­ние при­вер­жен­цы оли­гар­хии, обна­ру­жат теперь бо́ льшую уступ­чи­вость. В самом горо­де народ волей-нево­лей сохра­нял спо­кой­ст­вие: нема­лое чис­ло откры­тых про­тив­ни­ков четы­рех­сот было каз­не­но, и это дер­жа­ло в стра­хе осталь­ных. Но те граж­дане, что сто­я­ли на Само­се, узнав о про­ис­шед­шем, воз­му­ти­лись и поста­но­ви­ли немед­лен­но плыть в Пирей; они посла­ли за Алки­ви­а­дом, про­воз­гла­си­ли его стра­те­гом и пору­чи­ли ему вести их про­тив тиран­нов. Но Алки­ви­ад - в отли­чие от мно­гих дру­гих, неожидан­но воз­ве­ли­чен­ных мило­стью тол­пы, - отнюдь не счи­тал себя обя­зан­ным с пер­вой же мину­ты бес­пре­ко­слов­но под­чи­нять­ся и ни в чем не про­ти­во­ре­чить жела­ни­ям тех, кто из ски­таль­ца и изгнан­ни­ка пре­вра­тил его в стра­те­га и отдал ему под коман­ду столь­ко судов и такую огром­ную воен­ную силу; напро­тив, как и подо­ба­ло вели­ко­му пол­ко­вод­цу, он вос­про­ти­вил­ся реше­ни­ям, кото­рые были под­ска­за­ны гне­вом, не поз­во­лил совер­шить­ся ошиб­ке и тем спас государ­ство от неми­ну­е­мой гибе­ли. В самом деле, если бы флот ушел тогда к сво­им бере­гам, для про­тив­ни­ка немед­лен­но откры­лась бы воз­мож­ность без боя завла­деть всей Иони­ей, Гел­лес­пон­том и ост­ро­ва­ми, меж тем как афи­няне сра­жа­лись бы с афи­ня­на­ми, при­ведя вой­ну в сте­ны род­но­го горо­да. Поме­шал это­му глав­ным обра­зом Алки­ви­ад, кото­рый не толь­ко уго­ва­ри­вал и уве­ще­вал тол­пу, но и обра­щал­ся ко мно­гим вои­нам в отдель­но­сти - с моль­бою к одним, к дру­гим с пори­ца­ни­ем. Его под­дер­жи­вал Фра­си­бул из дема Сти­рия - и сво­им при­сут­ст­ви­ем и могу­чим кри­ком: гово­рят, что этот Фра­си­бул был самым голо­си­стым сре­ди афи­нян.

А вот дру­гое бла­го­де­я­ние, ока­зан­ное Алки­ви­а­дом оте­че­ству: пообе­щав, что послан­ные царем фини­кий­ские суда, кото­рых ожида­ют спар­тан­цы, либо ока­жут под­держ­ку афи­ня­нам, либо, по край­ней мере, не соеди­нят­ся с фло­том лакеде­мо­нян, он поспеш­но вышел в море, и, хотя эти кораб­ли уже появи­лись в виду Аспен­да, Тис­са­ферн не пустил их даль­ше, обма­нув надеж­ды спар­тан­цев. В том, что фини­кий­цы повер­ну­ли назад, обе сто­ро­ны вини­ли Алки­ви­а­да, и осо­бен­но горя­чо - лакеде­мо­няне: они были уве­ре­ны, что он вну­шил вар­ва­ру мысль спо­кой­но ждать, пока гре­ки сами истре­бят друг дру­га. И вер­но, при­со­еди­не­ние такой силы к одной из сто­рон для вто­рой, без вся­ко­го сомне­ния, озна­ча­ло бы конец мор­ско­го вла­ды­че­ства.

27. Вско­ре после это­го власть четы­рех­сот была низ­верг­ну­та, при­чем дру­зья Алки­ви­а­да рев­ност­но помо­га­ли сто­рон­ни­кам демо­кра­тии. Граж­дане выска­зы­ва­ли жела­ние и даже тре­бо­ва­ли, чтобы Алки­ви­ад вер­нул­ся, но тот счи­тал, что воз­вра­щать­ся надо не с пусты­ми рука­ми, не жало­стью и мило­стью тол­пы, но с подви­га­ми, со сла­вою. Поэто­му, с немно­ги­ми кораб­ля­ми поки­нув Самос, он напра­вил­ся сна­ча­ла в сто­ро­ну Коса и Книда. Там он узнал, что спар­та­нец Мин­дар идет со всем фло­том к Гел­лес­пон­ту, а афи­няне гонят­ся за ним, и сра­зу же поспе­шил на под­мо­гу стра­те­гам. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти он подо­спел со сво­и­ми восем­на­дца­тью три­е­ра­ми в решаю­щий момент сра­же­ния при Абидо­се. Оже­сто­чен­ный бой, в кото­ром при­ни­ма­ли уча­стие все суда, шел с пере­мен­ным успе­хом и затя­нул­ся до вече­ра. Появ­ле­ние Алки­ви­а­да про­из­ве­ло пона­ча­лу лож­ное впе­чат­ле­ние на обе сто­ро­ны: вра­ги вос­пря­ну­ли духом, афи­няне при­шли в заме­ша­тель­ство. Но над суд­ном коман­дую­ще­го быст­ро под­нял­ся дру­же­ст­вен­ный сиг­нал, и тот­час вновь при­быв­шие уда­ри­ли на пело­пон­нес­цев, кото­рые уже побеж­да­ли и пре­сле­до­ва­ли про­тив­ни­ка. Теперь в бег­ство обра­ти­лись спар­тан­цы, Алки­ви­ад гнал их все бли­же к бере­гу и, неот­ступ­но тес­ня, нано­сил судам про­бо­и­ну за про­бо­и­ной, а мат­ро­сы спа­са­лись вплавь под защи­тою пехоты Фар­на­ба­за, кото­рая бро­си­лась им на выруч­ку и пыта­лась с суши отсто­ять гиб­ну­щие суда. В кон­це кон­цов, захва­тив трид­цать вра­же­ских судов и отбив все свои кораб­ли, афи­няне поста­ви­ли тро­фей.

После столь бли­ста­тель­но­го успе­ха Алки­ви­а­ду не тер­пе­лось покра­со­вать­ся перед Тис­са­фер­ном, и вот, с подар­ка­ми и под­но­ше­ни­я­ми, в сопро­вож­де­нии при­ли­че­ст­ву­ю­щей пол­ко­вод­цу сви­ты, он отпра­вил­ся к сатра­пу. Но дела обер­ну­лись совсем не так, как он ожидал: Тис­са­ферн, кото­рый уж дав­но был у лакеде­мо­нян на дур­ном сче­ту, теперь, опа­са­ясь цар­ской неми­ло­сти, решил, что Алки­ви­ад явил­ся очень своевре­мен­но, схва­тил его и запер в тюрь­му в Сар­дах, наде­ясь посред­ст­вом это­го неспра­вед­ли­во­го поступ­ка очи­стить себя от всех преж­них обви­не­ний.

28. Но спу­стя трид­цать дней Алки­ви­ад раздо­был откуда-то коня, вырвал­ся из-под стра­жи и бежал в Кла­зо­ме­ны. Там он накле­ве­тал на Тис­са­фер­на, буд­то тот сам выпу­стил его на волю; затем Алки­ви­ад отплыл в лагерь афи­нян. Узнав, что Мин­дар соеди­нил­ся с Фар­на­ба­зом и оба нахо­дят­ся в Кизи­ке, он обра­тил­ся к вои­нам, дока­зы­вая, что нет ино­го выхо­да, как дать про­тив­ни­ку сра­же­ние на море, на суше и даже на сте­нах горо­да. « Ибо, кля­нусь Зев­сом, - вос­клик­нул он, - без пол­ной победы не видать вам денег!» Итак, он поса­дил людей на кораб­ли, вышел в море и стал на яко­ре вбли­зи Про­кон­не­са, при­ка­зав пря­тать малые суда меж­ду боль­ши­ми и при­нять меры к тому, чтобы у вра­га не воз­ник­ло ни малей­ших подо­зре­ний о при­бы­тии непри­я­тель­ско­го флота. По счаст­ли­вой слу­чай­но­сти собра­лась гро­за, хлы­нул дождь, все потем­не­ло, и это во мно­гом помог­ло Алки­ви­а­ду скры­то завер­шить свои при­готов­ле­ния: не толь­ко про­тив­ник их не заме­тил, но и афи­няне ни о чем не дога­ды­ва­лись, пока вдруг не услы­ша­ли при­каз под­нять­ся на борт. Вско­ре тем­нота рас­се­я­лась и пока­за­лись пело­пон­нес­ские кораб­ли, сто­яв­шие у вхо­да в кизик­скую гавань. Алки­ви­ад побо­ял­ся, что вра­ги, видя, как вели­ки его силы, отой­дут к бере­гу, и пото­му при­ка­зал осталь­ным стра­те­гам плыть помед­лен­нее и дер­жать­ся поза­ди, а сам с соро­ка кораб­ля­ми дви­нул­ся навстре­чу спар­тан­цам, вызы­вая их на сра­же­ние. Послед­ние были введе­ны в заблуж­де­ние мни­мой мало­чис­лен­но­стью афи­нян и, пола­га­ясь на свое пре­вос­ход­ство, устре­ми­лись впе­ред, сошлись с непри­я­те­лем вплот­ную и нача­ли бой, но тут, уже в раз­га­ре схват­ки, на них напа­ли осталь­ные суда Алки­ви­а­да, и они обра­ти­лись в бес­по­рядоч­ное бег­ство. Одна­ко Алки­ви­ад с два­дца­тью луч­ши­ми три­е­ра­ми не дал им уйти: стре­ми­тель­но при­ча­лив, он выса­дил­ся и, по пятам пре­сле­дуя мат­ро­сов, бро­сив­ших свои суда, учи­нил страш­ную рез­ню. Мин­дар и Фар­на­баз пыта­лись помочь сво­им, но тоже были раз­би­ты; Мин­дар пал, отча­ян­но сопро­тив­ля­ясь, а Фар­на­баз бежал. В руки афи­нян попа­ло мно­го тру­пов и ору­жия, они захва­ти­ли все вра­же­ские суда, мало того, заня­ли Кизик, бро­шен­ный Фар­на­ба­зом на про­из­вол судь­бы (отряд пело­пон­нес­цев, кара­у­лив­ший город, был пере­бит), и не толь­ко надеж­но завла­де­ли Гел­лес­пон­том, но очи­сти­ли от спар­тан­цев и осталь­ную часть моря. Было даже пере­хва­че­но пись­мо к эфо­рам, по-лакон­ски крат­ко изве­щаю­щее о слу­чив­шем­ся несча­стии: « Все про­па­ло. Мин­дар убит. Люди голо­да­ют. Не зна­ем, что делать» .

29. После это­го вои­ны Алки­ви­а­да настоль­ко воз­гор­ди­лись, испол­ни­лись таким высо­ко­ме­ри­ем, что сочли себя неодо­ли­мы­ми и впредь поло­жи­ли не сме­ши­вать­ся с дру­ги­ми вой­ска­ми, неред­ко тер­пев­ши­ми пора­же­ние. А как раз неза­дол­го до того был раз­бит близ Эфе­са Фра­силл, и эфе­сяне, в поно­ше­ние афи­ня­нам, воз­двиг­ли мед­ный тро­фей. Люди Алки­ви­а­да кори­ли людей Фра­сил­ла этим позо­ром, вос­хва­ля­ли себя и сво­его пол­ко­во­д­ца и реши­тель­но отка­зы­ва­лись зани­мать­ся в одном с ними гим­на­сии и сто­ять в одном лаге­ре. Но после того, как они вторг­лись во вла­де­ния абидо­с­цев, а Фар­на­баз со зна­чи­тель­ны­ми сила­ми кон­ни­цы и пехоты напал на них, Алки­ви­ад же, при­дя Фра­сил­лу на помощь, вме­сте с ним обра­тил вра­га в бег­ство и пре­сле­до­вал до самых суме­рек, оба вой­ска соеди­ни­лись и вме­сте вер­ну­лись в лагерь, радост­но при­вет­ст­вуя друг дру­га. На сле­дую­щий день Алки­ви­ад поста­вил тро­фей и при­нял­ся гра­бить зем­лю Фар­на­ба­за, не встре­чая нигде ни малей­ше­го сопро­тив­ле­ния. Сре­ди дру­гих в его вла­сти ока­за­лось несколь­ко жре­цов и жриц, но он при­ка­зал отпу­стить их без выку­па.

Затем он гото­вил­ся высту­пить про­тив хал­кедо­нян, рас­торг­нув­ших союз с Афи­на­ми и при­няв­ших к себе спар­тан­ский отряд и пра­ви­те­ля, но, узнав, что все доб­ро, кото­рое может стать добы­чей вра­га, они собра­ли и вывез­ли в дру­же­ст­вен­ную им Вифи­нию, подо­шел с вой­ском к вифин­ским рубе­жам, отпра­вив­ши впе­ред вест­ни­ка, кото­рый пере­дал вифин­цам его неудо­воль­ст­вие и упре­ки. Те испу­га­лись, выда­ли ему доб­ро хал­кедо­нян и заклю­чи­ли с ним друж­бу.

30. Алки­ви­ад стал окру­жать Хал­кедон сте­ною, ведя ее от моря к морю, и работы еще не были завер­ше­ны, когда появил­ся Фар­на­баз, чтобы про­рвать оса­ду. Хал­кедон­ский пра­ви­тель Гип­по­крат, собрав все свои силы, сде­лал вылаз­ку. Алки­ви­ад выстро­ил вой­ско так, чтобы мож­но было одно­вре­мен­но отра­зить натиск с обе­их сто­рон, и Фар­на­баз позор­но бежал, а Гип­по­крат был раз­бит наго­ло­ву и погиб вме­сте с нема­лым чис­лом сво­их людей.

Затем Алки­ви­ад поплыл для сбо­ра дани в Гел­лес­понт и взял Селим­брию, неле­пым обра­зом под­верг­нув при этом свою жизнь страш­ной опас­но­сти. Люди, кото­рые вызва­лись сдать ему город, обе­ща­ли в пол­ночь под­нять зажжен­ный факел, но вынуж­де­ны были сде­лать это рань­ше назна­чен­но­го сро­ка, боясь одно­го из сво­их сообщ­ни­ков, кото­рый неожидан­но изме­нил. Поэто­му, когда заго­рел­ся факел, вой­ско еще не было гото­во, и Алки­ви­ад побе­жал к стене, захва­тив с собой все­го трид­цать чело­век, ока­зав­ших­ся под рукою, а осталь­ным при­ка­зал сле­до­вать за ним как мож­но ско­рее. Ворота были откры­ты, но не успел он со сво­и­ми трид­ца­тью людь­ми и еще два­дца­тью при­со­еди­нив­ши­ми­ся к ним лег­ко­во­ору­жен­ны­ми пехо­тин­ца­ми вой­ти в город, как увидел селим­брий­цев, кото­рые мча­лись ему навстре­чу с ору­жи­ем в руках. Вся­кое сопро­тив­ле­ние каза­лось бес­по­лез­ным и без­на­деж­ным, но для пол­ко­во­д­ца, вплоть до того дня не знав­ше­го ни еди­но­го пора­же­ния, бежать было про­сто немыс­ли­мо, и вот, при­звав­ши зву­ком тру­бы к мол­ча­нию, он велит одно­му из сво­их объ­явить селим­брий­цам, чтобы те не напа­да­ли на афи­нян. Услы­шав сло­ва гла­ша­тая, одни порас­те­ря­ли свой бое­вой пыл (в твер­дой уве­рен­но­сти, что внут­ри стен нахо­дят­ся все вра­же­ские силы), дру­гие же вооду­ше­ви­лись новы­ми надеж­да­ми на пере­ми­рие. Пока они, собрав­шись все вме­сте, обме­ни­ва­лись мне­ни­я­ми, к Алки­ви­а­ду успе­ло подой­ти его вой­ско, и теперь, убедив­шись, что селим­брий­цы настро­е­ны вполне миро­лю­би­во (так это и было на самом деле), он стал опа­сать­ся, как бы фра­кий­цы, кото­рые во мно­же­стве сле­до­ва­ли за Алки­ви­а­дом и из люб­ви и рас­по­ло­же­ния к нему усерд­но нес­ли свою служ­бу, не раз­гра­би­ли город. Поэто­му он выслал их всех за город­скую сте­ну, а селим­брий­цам, про­сив­шим о поща­де, не при­чи­нил ни малей­ше­го зла, но толь­ко взял день­ги, раз­ме­стил у них гар­ни­зон и уда­лил­ся.

31. Тем вре­ме­нем стра­те­ги, оса­ждав­шие Хал­кедон, заклю­чи­ли с Фар­на­ба­зом согла­ше­ние, по кото­ро­му послед­ний обя­зал­ся выпла­тить непри­я­те­лю извест­ную сум­му денег, хал­кедон­цы воз­вра­ща­лись под власть Афин, афи­няне же бра­ли на себя обя­за­тель­ство не разо­рять более вла­де­ния Фар­на­ба­за, кото­рый в свою оче­редь обе­щал охра­ну и пол­ную без­опас­ность афин­ско­му посоль­ству, направ­ляв­ше­му­ся к царю. Когда вер­нул­ся Алки­ви­ад, Фар­на­баз поже­лал, чтобы и он скре­пил сво­ей клят­вой усло­вия согла­ше­ния, но тот отка­зал­ся: пер­вым, по его мне­нию, дол­жен был поклясть­ся перс.

Когда нако­нец вза­им­ные клят­вы были при­не­се­ны, то Алки­ви­ад под­сту­пил к Визан­тию, рас­торг­ше­му союз с афи­ня­на­ми, и стал обно­сить город сте­ной. Ана­к­си­лай, Ликург и еще несколь­ко чело­век уго­во­ри­лись с Алки­ви­а­дом, что сда­дут ему город, а он поща­дит жизнь и иму­ще­ство визан­тий­цев; после это­го, рас­пу­стив слух, буд­то новые вол­не­ния в Ионии застав­ля­ют афи­нян уйти, он отплыл днем со всем фло­том, но в ту же ночь воз­вра­тил­ся, сошел на берег и, во гла­ве тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев при­бли­зив­шись к город­ской стене, при­та­ил­ся. Кораб­ли меж­ду тем стя­ну­лись ко вхо­ду в гавань и ворва­лись в нее под такой оглу­ши­тель­ный шум и кри­ки мат­ро­сов, что визан­тий­цы, для кото­рых все это было пол­ной неожидан­но­стью, в ужа­се бро­си­лись к морю спа­сать свои суда, и сто­рон­ни­кам афи­нян пред­ста­ви­лась воз­мож­ность бес­пре­пят­ст­вен­но открыть Алки­ви­а­ду ворота. Но без боя дело все же не обо­шлось. Сто­яв­шие в Визан­тии пело­пон­нес­цы, бео­тий­цы и мега­ряне отра­зи­ли натиск выса­див­ших­ся с моря и сно­ва загна­ли их на кораб­ли, а затем, узнав, что афи­няне уже в горо­де, выстро­и­лись в бое­вую линию и дви­ну­лись им навстре­чу. В оже­сто­чен­ной схват­ке Алки­ви­ад одо­лел на пра­вом кры­ле, Фера­мен на левом; око­ло трех­сот непри­я­те­лей, остав­ших­ся в живых, попа­ло в плен. По окон­ча­нии воен­ных дей­ст­вий ни один из визан­тий­цев не был каз­нен или отправ­лен в изгна­ние: на таких усло­ви­ях сда­ли город те, кто ука­за­ны нами выше, не выго­во­рив для себя ника­ких осо­бых пре­иму­ществ. Имен­но поэто­му Ана­к­си­лай, поз­же при­вле­чен­ный в Спар­те к суду за изме­ну, не выра­зил ни малей­ше­го сму­ще­ния, оправ­ды­вая свои дей­ст­вия. Он напом­нил, что он не лакеде­мо­ня­нин, а визан­ти­ец и что опас­но­сти у него на гла­зах под­вер­гал­ся Визан­тий, а не Спар­та: город был обне­сен сте­ной, вся­кий ввоз в него пре­кра­тил­ся, запа­са­ми, кото­рые еще не до кон­ца иссяк­ли, кор­ми­лись пело­пон­нес­цы и бео­тий­цы, а граж­дане Визан­тия с жена­ми и детьми уми­ра­ли с голо­да. Ста­ло быть, он не выдал вра­гам город, но, напро­тив, изба­вил его от само­го люто­го вра­га - от вой­ны, по при­ме­ру достой­ней­ших спар­тан­цев, для коих лишь одно допо­д­лин­но пре­крас­но и спра­вед­ли­во - бла­го оте­че­ства. Выслу­шав эти дово­ды, лакеде­мо­няне сму­ти­лись и оправ­да­ли обви­ня­е­мых.

32. Вот теперь Алки­ви­ад стре­мил­ся на роди­ну, впро­чем, еще боль­ше ему хоте­лось пред­стать перед сограж­да­на­ми в обли­ке пол­ко­во­д­ца, одер­жав­ше­го столь­ко побед над вра­га­ми. И он тро­нул­ся в путь, укра­сив атти­че­ские три­е­ры по обо­им бор­там щита­ми и дру­гой воен­ной добы­чей, ведя за собой мно­же­ство захва­чен­ных у непри­я­те­ля судов; еще боль­ше непри­я­тель­ских кораб­лей он пустил ко дну и теперь вез в Афи­ны сня­тые с них носо­вые укра­ше­ния; чис­ло тех и дру­гих вме­сте было не менее двух­сот. Само­сец Дурид (он воз­во­дит свой род к Алки­ви­а­ду) сооб­ща­ет еще, что Хри­со­гон, победи­тель на Пифий­ских играх, играл греб­цам пес­ню на флей­те, а коман­ду им пода­вал тра­ги­че­ский актер Кал­ли­пид - оба в орто­ста­дии, кси­сти­де и вооб­ще в пол­ном убо­ре, наде­ва­е­мом для состя­за­ний, - и что корабль коман­дую­ще­го под­ле­тел к бере­гам, рас­пу­стив крас­ный парус, буд­то гуля­ка, воз­вра­щаю­щий­ся с пируш­ки; но ни Фео­помп, ни Эфор, ни Ксе­но­фонт это­го не пишут, да и труд­но пове­рить, чтобы, воз­вра­ща­ясь из изгна­ния, после таких ужас­ных бед­ст­вий, Алки­ви­ад поз­во­лил себе так изде­вать­ся над афи­ня­на­ми. Нет, не без робо­сти под­хо­дил он к гава­ни, а, вой­дя в нее, спу­стил­ся с три­е­ры не преж­де, неже­ли увидел с палу­бы сво­его дво­ю­род­но­го бра­та Эврип­то­ле­ма и целую тол­пу род­ст­вен­ни­ков и дру­зей, кото­рые его встре­ча­ли и ста­ра­лись обо­д­рить радост­ны­ми кри­ка­ми. Когда же он, нако­нец, спу­стил­ся на берег, собрав­ший­ся народ, каза­лось, пере­стал заме­чать осталь­ных стра­те­гов - все бежа­ли к нему, выкри­ки­ва­ли его имя, при­вет­ст­во­ва­ли его, шли за ним сле­дом, увен­чи­ва­ли вен­ка­ми, если уда­ва­лось про­тис­нуть­ся побли­же, те же, кому это не уда­ва­лось, ста­ра­лись раз­глядеть его изда­ли; люди постар­ше пока­зы­ва­ли его моло­дым. К радо­сти все­го горо­да при­ме­ша­но было нема­ло слез, и нынеш­нее сча­стье омра­ча­лось вос­по­ми­на­ни­я­ми о былых бед­ст­ви­ях; помыш­ля­ли и о том, что остань­ся тогда Алки­ви­ад во гла­ве вой­ска и государ­ст­вен­ных дел - и в Сици­лии все мог­ло бы сло­жить­ся более удач­но, и про­чие упо­ва­ния не были бы обма­ну­ты, раз даже теперь, когда он застал Афи­ны почти совер­шен­но вытес­нен­ны­ми с моря, а на суше едва сохра­нив­ши­ми соб­ст­вен­ные при­го­ро­ды, в самом же горо­де - раздо­ры и сму­ту, он при­нял управ­ле­ние и, вос­кре­сив эти горест­ные, жал­кие остат­ки, не толь­ко вер­нул родине вла­ды­че­ство на море, но явил ее повсюду победи­тель­ни­цей и в пеших сра­же­ни­ях.

33. Поста­нов­ле­ние, раз­ре­шаю­щее ему вер­нуть­ся, было уже при­ня­то рань­ше по пред­ло­же­нию Кри­тия, сына Кал­лес­хра, как он сам о том напи­сал в эле­ги­че­ских сти­хах, напо­ми­ная Алки­ви­а­ду об ока­зан­ной услу­ге:

Теперь же Алки­ви­ад высту­пил в Собра­нии перед наро­дом; с горе­чью, со сле­за­ми поведав о сво­их стра­да­ни­ях, он вскользь и очень сдер­жан­но попе­нял наро­ду, во всем слу­чив­шем­ся винил лишь свою злую судь­бу и зависть боже­ства, а глав­ным обра­зом ста­рал­ся вну­шить сограж­да­нам бод­рость и надеж­ды на буду­щее. Афи­няне награ­ди­ли его золоты­ми вен­ка­ми и выбра­ли стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми - глав­но­ко­ман­дую­щим сухо­пут­ны­ми и мор­ски­ми сила­ми. Кро­ме того, Собра­ние поста­но­ви­ло воз­вра­тить ему иму­ще­ство и снять закля­тия, нало­жен­ные на него эвмол­пида­ми и кери­ка­ми по при­ка­зу наро­да. Все про­чие жре­цы пови­но­ва­лись, и лишь вер­хов­ный жрец Фео­дор ска­зал: « Еже­ли он ни в чем не пови­нен перед государ­ст­вом, ста­ло быть, и я не при­зы­вал на его голо­ву ника­ких бед­ст­вий» .

34. Каза­лось бы, ничто не омра­ча­ло бла­го­ден­ст­вия Алки­ви­а­да, но были люди, кото­рых сму­щал и бес­по­ко­ил самый срок его при­езда. В тот день, когда он при­плыл к бере­гу Атти­ки, справ­лял­ся « Празд­ник омо­ве­ния» в честь Афи­ны. Это тай­ное свя­щен­но­дей­ст­вие, кото­рое совер­ша­ют пра­к­си­эр­гиды в два­дцать пятый день меся­ца фар­ге­ли­о­на: они сни­ма­ют с боги­ни весь убор и оку­ты­ва­ют ста­тую покры­ва­лом. Вот поче­му этот день афи­няне счи­та­ют одним из самых зло­счаст­ных в году и ста­ра­ют­ся про­ве­сти его в пол­ном без­дей­ст­вии. Не бла­го­склон­но, не радост­но, дума­ли они, при­ня­ла Алки­ви­а­да боги­ня, но закры­лась и не допу­сти­ла его к себе.

Тем не менее уда­ча ни в чем не остав­ля­ла Алки­ви­а­да, и сто три­ер, с кото­ры­ми он соби­рал­ся сно­ва вый­ти в море, были уже сна­ря­же­ны, но какое-то бла­го­род­ное често­лю­бие не дава­ло ему поки­нуть Афи­ны до кон­ца мисте­рий. Ведь с тех пор как вра­ги, укре­пив Деке­лею, овла­де­ли доро­га­ми, веду­щи­ми в Элев­син, тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия из сухо­пут­ной пре­вра­ти­лась в мор­скую и поте­ря­ла всю свою кра­су: жерт­во­при­но­ше­ния, хоро­во­ды и мно­гие дру­гие обряды, кото­ры­ми сопро­вож­да­ет­ся шест­вие с изо­бра­же­ни­ем Иак­ха, при­шлось, по необ­хо­ди­мо­сти, опу­стить. И Алки­ви­а­ду каза­лось, что он испол­нит долг бла­го­че­стия перед бога­ми и заслу­жит похва­лу у людей, если вернет свя­щен­но­дей­ст­вию искон­ный его вид, про­ведя про­цес­сию посу­ху и защи­тив ее от непри­я­те­ля: либо, рас­судил Алки­ви­ад, он совер­шен­но уни­зит, втоп­чет в грязь Агида (коль ско­ро тот сми­рит­ся с его зате­ей), либо на виду у оте­че­ства всту­пит в свя­щен­ную, угод­ную богам бит­ву, и все сограж­дане ста­нут свиде­те­ля­ми его доб­ле­сти.

Сооб­щив о сво­ем реше­нии эвмол­пидам и кери­кам, он рас­ста­вил стра­жу на высотах и, едва рас­све­ло, выслал впе­ред несколь­ких ско­ро­хо­дов, а затем, взяв­ши жре­цов, мистов и мис­та­го­гов и окру­жив их воору­жен­ной стра­жей, в стро­гом поряд­ке и тишине повел впе­ред это воин­ское шест­вие, являв­шее собою зре­ли­ще столь пре­крас­ное и вели­ча­вое, что все, кро­ме завист­ни­ков, назы­ва­ли его под­лин­ным свя­щен­но­дей­ст­ви­ем и таин­ст­вом. Никто из непри­я­те­лей не осме­лил­ся на них напасть, и, бла­го­по­луч­но при­ведя всех назад, Алки­ви­ад и сам воз­гор­дил­ся, и вой­ску вну­шил над­мен­ную уве­рен­ность, что под его коман­дою оно непо­беди­мо и неодо­ли­мо, а у про­сто­го люда и бед­ня­ков снис­кал поис­ти­не невидан­ную любовь: ни о чем дру­гом они более не меч­та­ли, кро­ме того, чтобы Алки­ви­ад сде­лал­ся над ними тиран­ном, иные не таясь, об этом гово­ри­ли, сове­то­ва­ли ему пре­зреть вся­че­скую зависть, стать выше нее и, отбро­сив зако­ны и поста­нов­ле­ния, отде­лав­шись от бол­ту­нов - губи­те­лей государ­ства… [Текст в ори­ги­на­ле испор­чен] дей­ст­во­вал и пра­вил, не стра­шась кле­вет­ни­ков.

35. Како­го взгляда на счет тиран­нии дер­жал­ся сам Алки­ви­ад, нам неиз­вест­но, но наи­бо­лее вли­я­тель­ные граж­дане были очень испу­га­ны и при­ни­ма­ли все меры к тому, чтобы он отплыл как мож­но ско­рее: они неиз­мен­но одоб­ря­ли все его пред­ло­же­ния и, меж­ду про­чим, пода­ли голо­са за тех лиц, каких он сам выбрал себе в това­ри­щи по долж­но­сти.

Вый­дя в пла­ва­ние со сво­ею сот­ней судов и при­ча­лив к Анд­ро­су, он раз­бил в сра­же­нии и самих анд­рос­цев и под­дер­жи­вав­ший их отряд лакеде­мо­нян, но горо­да не взял, чем и подал вра­гам пер­вый повод к новым обви­не­ни­ям про­тив него. Если быва­ли люди, кото­рых губи­ла соб­ст­вен­ная сла­ва, то, пожа­луй, яснее все­го это вид­но на при­ме­ре Алки­ви­а­да. Вели­ка была сла­ва о его доб­ле­сти и уме, ее поро­ди­ло все, свер­шен­ное им, а пото­му любая неуда­ча вызы­ва­ла подо­зре­ние - ее спе­ши­ли при­пи­сать нера­ди­во­сти, никто и верить не желал, буд­то для Алки­ви­а­да суще­ст­ву­ет что-либо недо­ся­га­е­мое: да, да, если толь­ко он поста­ра­ет­ся, ему все уда­ет­ся! Афи­няне наде­я­лись вско­ре услы­шать о захва­те Хиоса и вооб­ще всей Ионии. Вот откуда и воз­му­ще­ние, с кото­рым они встре­ча­ли изве­стия о том, что дела идут не так-то уж быст­ро, отнюдь не мол­ние­нос­но, как хоте­лось бы им. Они не дума­ли о том, как жесто­ко стес­нен в сред­ствах их пол­ко­во­дец, веду­щий вой­ну с про­тив­ни­ком, кото­ро­го снаб­жа­ет день­га­ми сам вели­кий царь, и что по этой при­чине Алки­ви­а­ду неред­ко при­хо­дит­ся покидать свой лагерь в поис­ках жало­ва­ния и про­пи­та­ния для вой­ска, мало того, послед­нее обсто­я­тель­ство послу­жи­ло осно­ва­ни­ем еще для одной жало­бы на него! Когда Лисандр, постав­лен­ный лакеде­мо­ня­на­ми во гла­ве флота, начал выда­вать мат­ро­сам по четы­ре обо­ла вме­сто трех - день­ги он полу­чил от Кира, - Алки­ви­ад, уже с трудом пла­тив­ший сво­им даже три обо­ла, отпра­вил­ся в Карию, чтобы собрать денег, а коман­до­ва­ние суда­ми пере­дал Антио­ху, пре­крас­но­му корм­че­му, но чело­ве­ку гру­бо­му и без­рас­суд­но­му. Этот Антиох, хотя и полу­чил от Алки­ви­а­да при­каз не всту­пать в бит­ву даже в том слу­чае, если непри­я­тель напа­дет пер­вым, дошел до такой наг­ло­сти, до тако­го непо­ви­но­ве­ния, что, изгото­вив к бою две три­е­ры - свою и еще одну, доплыл до Эфе­са и там при­нял­ся разъ­ез­жать взад-впе­ред вдоль носов непри­я­тель­ских кораб­лей, упор­но раз­дра­жая про­тив­ни­ка наг­лым крив­ля­ни­ем и оскор­би­тель­ны­ми реча­ми. Сна­ча­ла Лисандр послал за ним в пого­ню все­го лишь несколь­ко судов, но затем, когда афи­няне поспе­ши­ли на под­мо­гу сво­е­му началь­ни­ку, вывел в море и осталь­ные и одер­жал верх. Антиох был убит, спар­тан­цы захва­ти­ли мно­го кораб­лей и плен­ных и воз­двиг­ли тро­фей. Весть об этом дошла до Алки­ви­а­да, он вер­нул­ся на Самос, тоже вышел в море со всем фло­том и пытал­ся вызвать Лисанд­ра на сра­же­ние, но тот, вполне доволь­ст­ву­ясь сво­ей победой, остал­ся в гава­ни.

36. Тогда Фра­си­бул, сын Фра­со­на, один из тех, кто, нена­видя Алки­ви­а­да, слу­жил под его нача­лом, уехал в Афи­ны, чтобы высту­пить с обви­не­ни­я­ми; ста­ра­ясь озло­бить афи­нян, он утвер­ждал в Собра­нии, буд­то Алки­ви­ад пото­му погу­бил все дело и поте­рял суда, что с уни­зи­тель­ным лег­ко­мыс­ли­ем рас­по­рядил­ся сво­и­ми пол­но­мо­чи­я­ми, пере­дав коман­до­ва­ние людям, кото­рые заня­ли при нем самые высо­кие посты бла­го­да­ря лишь уме­нию выпи­вать и мат­рос­ско­му бахваль­ству, пере­дал для того, чтобы само­му бес­пре­пят­ст­вен­но нажи­вать­ся, пла­вая, куда взду­ма­ет­ся, пьян­ст­во­вать да рас­пут­ни­чать с абидос­ски­ми и ионий­ски­ми гете­ра­ми, - и все это когда сто­ян­ка вра­же­ских судов совсем рядом! Ему вме­ня­ли в вину так­же построй­ку кре­по­сти, кото­рую он воз­вел во Фра­кии близ Бисан­ты - убе­жи­ще на слу­чай, если он не захо­чет или не смо­жет жить в оте­че­стве, утвер­жда­ли обви­ни­те­ли. Народ пове­рил вра­гам Алки­ви­а­да и, желая выра­зить ему свое нерас­по­ло­же­ние и гнев, избрал новых стра­те­гов.

Весть об этом испу­га­ла Алки­ви­а­да, и он окон­ча­тель­но поки­нул лагерь; набрав наем­ни­ков, он част­ным обра­зом, на свой страх и риск, повел вой­ну с непо­д­власт­ны­ми царям фра­кий­ца­ми и полу­чал зна­чи­тель­ные сум­мы от про­да­жи добы­чи; в то же вре­мя и гре­ки, жив­шие по сосед­ству с эти­ми вар­ва­ра­ми, чув­ст­во­ва­ли себя в без­опас­но­сти под его защи­той.

Несколь­ко поз­же стра­те­ги Тидей, Менандр и Адимант со все­ми суда­ми, какие в ту пору были у афи­нян, рас­по­ло­жи­лись при устье Эгос­пота­мов и утром обык­но­вен­но под­плы­ва­ли к Ламп­са­ку, близ кото­ро­го бро­си­ли яко­ря кораб­ли Лисанд­ра, пыта­лись вызвать спар­тан­цев на бой, а потом воз­вра­ща­лись назад и, пол­ные пре­зре­ния к непри­я­те­лю, про­во­ди­ли день бес­по­рядоч­но и бес­печ­но. Нахо­див­ший­ся побли­зо­сти Алки­ви­ад узнал о таком лег­ко­мыс­лии и не остал­ся к нему рав­но­ду­шен: он при­ска­кал вер­хом и стал было вну­шать стра­те­гам, что они неудач­но выбра­ли место для сто­ян­ки - ведь на всем бере­гу нет ни гава­ней, ни горо­дов, и про­до­воль­ст­вие при­хо­дит­ся достав­лять изда­ле­ка, из Сеста, - и что напрас­но смот­рят они сквозь паль­цы на то, как их мат­ро­сы, сой­дя на сушу, рас­се­и­ва­ют­ся и раз­бреда­ют­ся кто куда, когда напро­тив сто­ит на яко­ре огром­ный флот, при­учен­ный к еди­но­власт­ным пове­ле­ни­ям и бес­пре­ко­слов­но­му их выпол­не­нию.

37. Но стра­те­ги не соиз­во­ли­ли при­слу­шать­ся к пре­до­сте­ре­же­ни­ям Алки­ви­а­да и его сове­ту пере­ве­сти суда в Сест, а Тидей пря­мо велел ему уби­рать­ся прочь, при­ба­вив насмеш­ли­во: « Теперь не ты стра­тег, а дру­гие» . Алки­ви­ад уда­лил­ся, запо­до­зрив их в измене, и, уез­жая, гово­рил сво­им зна­ко­мым из гре­че­ско­го лаге­ря, кото­рые вышли его про­во­дить, что если бы не эти оскорб­ле­ния, он в бли­жай­шие дни заста­вил бы лакеде­мо­нян при­нять бой вопре­ки соб­ст­вен­но­му жела­нию, в про­тив­ном же слу­чае они лиши­лись бы сво­их судов. Одни реши­ли, что он бро­са­ет сло­ва на ветер, дру­гие - что дело это вполне воз­мож­ное: сто­ит ему толь­ко собрать поболь­ше фра­кий­ских копей­щи­ков и всад­ни­ков и, уда­рив с суши, посе­ять смя­те­ние в лаге­ре спар­тан­цев. Как бы там ни было, но что ошиб­ки афи­нян он под­ме­тил вер­но, вско­ре пока­зал сам ход собы­тий. Совер­шен­но неожидан­но для афи­нян Лисандр напал на них, и толь­ко восемь три­ер под коман­дою Коно­на ускольз­ну­ли, все же осталь­ные - чис­лом око­ло двух­сот - ока­за­лись в руках непри­я­те­ля. Плен­ных Лисандр захва­тил три тыся­чи и всех каз­нил. А спу­стя немно­го он взял и самый город афи­нян, сжег их кораб­ли и раз­ру­шил Длин­ные сте­ны.

После это­го Алки­ви­ад в стра­хе перед лакеде­мо­ня­на­ми, кото­рые вла­ды­че­ст­во­ва­ли теперь и на суше и на море, пере­брал­ся в Вифи­нию, уве­зя с собою огром­ные богат­ства, одна­ко еще боль­ше оста­вив в сво­ей кре­по­сти. Но в Вифи­нии его обо­бра­ли тамош­ние раз­бой­ни­ки-фра­кий­цы, и, еще раз поте­ряв нема­лую долю сво­его иму­ще­ства, он решил отпра­вить­ся к Арта­к­серк­су в надеж­де, что царь, узнав­ши его, оце­нит не мень­ше, чем преж­де цени­ли Феми­сток­ла. Тем более что и цель у него более бла­го­род­ная: ведь он не соби­рал­ся, подоб­но Феми­сто­клу, пред­ло­жить свои услу­ги для борь­бы про­тив сограж­дан, но хотел дей­ст­во­вать в инте­ре­сах оте­че­ства, про­тив его вра­гов, и для это­го про­сить помо­щи у царя. Алки­ви­ад пола­гал, что Фар­на­баз ско­рее, чем кто-либо дру­гой, обес­пе­чит ему удоб­ства и без­опас­ность в пути, а пото­му при­ехал к нему во Фри­гию, посе­лил­ся там и, ока­зы­вая Фар­на­ба­зу все зна­ки почте­ния, в свою оче­редь был у него в чести.

38. Афи­няне горе­ва­ли, утра­тив пер­вен­ст­ву­ю­щее поло­же­ние в Гре­ции, но толь­ко теперь, когда Лисандр отнял у них и сво­бо­ду и пере­дал власть над горо­дом Трид­ца­ти , когда все погиб­ло без­воз­врат­но, они нача­ли при­хо­дить к тем сооб­ра­же­ни­ям, кото­рые, будь они при­ня­ты в рас­чет своевре­мен­но, мог­ли бы их спа­сти; они сокру­ша­лись, пере­чис­ляя свои заблуж­де­ния и про­ма­хи, и самым непро­сти­тель­ным сре­ди них при­зна­ва­ли вто­рую вспыш­ку гне­ва про­тив Алки­ви­а­да. И вер­но, ведь он ушел в изгна­ние без вся­кой вины, меж тем как они, рас­сер­див­шись на его помощ­ни­ка, постыд­но лишив­ше­го­ся несколь­ких кораб­лей, куда более постыд­но лиши­ли государ­ство само­го опыт­но­го и само­го храб­ро­го из пол­ко­вод­цев. Но в этих тяж­ких обсто­я­тель­ствах у них еще теп­ли­лась смут­ная надеж­да, что не все поте­ря­но для Афин, до тех пор пока жив Алки­ви­ад. « И преж­де, - рас­суж­да­ли они, - ока­зав­шись на чуж­бине, он не захо­тел жить в празд­но­сти и покое, и теперь, если толь­ко най­дут­ся к это­му какие-нибудь сред­ства, не оста­нет­ся рав­но­душ­ным свиде­те­лем наг­ло­сти лакеде­мо­нян и буй­ства Трид­ца­ти» . Меч­та­ния наро­да не лише­ны были здра­во­го смыс­ла, посколь­ку и Трид­цать, со сво­ей сто­ро­ны, тре­во­жи­лись и ста­ра­лись выведать, что дела­ет и что замыш­ля­ет Алки­ви­ад, при­да­вая это­му пер­во­сте­пен­ное зна­че­ние. В кон­це кон­цов, Кри­тий стал вну­шать Лисанд­ру, что спар­тан­цы не смо­гут уве­рен­но власт­во­вать над Гре­ци­ей, если в Афи­нах воз­об­ла­да­ет демо­кра­ти­че­ский спо­соб прав­ле­ния, и что, хотя афи­няне гото­вы отне­стись к оли­гар­хии вполне тер­пи­мо и даже бла­го­же­ла­тель­но, Алки­ви­ад, пока он жив, не даст им при­ми­рить­ся с суще­ст­ву­ю­щим поло­же­ни­ем вещей. Лисандр одна­ко согла­сил­ся с эти­ми дово­да­ми не преж­де, чем от спар­тан­ских вла­стей при­шла ски­та­ла, пред­пи­сы­ваю­щая умерт­вить Алки­ви­а­да; веро­ят­но, и в Спар­те боя­лись его бес­по­кой­но­го нра­ва и стра­сти к вели­ким делам, а может быть, про­сто хоте­ли уго­дить Агиду.

39. Лисандр отпра­вил Фар­на­ба­зу пись­мо с прось­бой испол­нить это рас­по­ря­же­ние, а тот пору­чил дело сво­е­му бра­ту Багею и дяде Суза­мит­ре. Алки­ви­ад в то вре­мя жил с гете­рою Тиманд­рой в одной фри­гий­ской деревне, и как-то раз увидел вот какой сон. При­сни­лось ему, буд­то он одет в пла­тье сво­ей воз­люб­лен­ной, а она при­жи­ма­ет к груди его голо­ву и, точ­но жен­щине, рас­пи­сы­ва­ет лицо румя­на­ми и бели­ла­ми. По дру­гим сведе­ни­ям, ему каза­лось, что Багей отсе­ка­ет ему голо­ву и сжи­га­ет тело. Но все соглас­ны, что виде­ние яви­лось Алки­ви­а­ду неза­дол­го до смер­ти.

Вой­ти в дом убий­цы не реши­лись, но окру­жи­ли его и подо­жгли. Заме­тив начав­ший­ся пожар, Алки­ви­ад собрал все, какие уда­лось, пла­щи и покры­ва­ла и набро­сил их свер­ху на огонь, потом, обмотав левую руку хла­мидой, а в пра­вой сжи­мая обна­жен­ный меч, бла­го­по­луч­но про­ско­чил сквозь пла­мя, преж­де чем успе­ли вспых­нуть бро­шен­ные им пла­щи, и, появив­шись перед вар­ва­ра­ми, рас­се­ял их одним сво­им видом. Никто не посмел пре­гра­дить ему путь или всту­пить с ним в руко­паш­ную, - отбе­жав подаль­ше, они мета­ли копья и пус­ка­ли стре­лы. Нако­нец Алки­ви­ад пал, и вар­ва­ры уда­ли­лись; тогда Тиманд­ра под­ня­ла тело с зем­ли, заку­та­ла и обер­ну­ла его в несколь­ко сво­их хито­нов и с пыш­но­стью, с поче­том - насколь­ко доста­ло средств - похо­ро­ни­ла.

Гово­рят, что она была мате­рью Лай­ды, кото­рая носи­ла про­зви­ще « Корин­фян­ки» , хотя на самом деле была захва­че­на в плен в сици­лий­ском город­ке Гик­ка­ры.

Согла­ша­ясь со все­ми изло­жен­ны­ми здесь подроб­но­стя­ми смер­ти Алки­ви­а­да, иные истин­ным винов­ни­ком ее назы­ва­ют не Фар­на­ба­за, не Лисанд­ра и не лакеде­мо­нян, а само­го Алки­ви­а­да, кото­рый соблаз­нил какую-то жен­щи­ну из знат­ной семьи и дер­жал ее при себе, а бра­тья жен­щи­ны, не стер­пев такой дер­зо­сти, подо­жгли дом, где он тогда жил, и, как мы уже рас­ска­зы­ва­ли, уби­ли Алки­ви­а­да, едва толь­ко тот выско­чил из огня.

[Сопо­став­ле­ние]

Тако­вы поступ­ки этих мужей, кото­рые мы счи­та­ем достой­ны­ми упо­ми­на­ния, и вся­кий может убедить­ся, что воен­ные подви­ги не скло­ня­ют реши­тель­но чашу весов в поль­зу того или дру­го­го. Оба оди­на­ко­во дали мно­го­крат­ные дока­за­тель­ства лич­но­го муже­ства и отва­ги, рав­но как и мастер­ства и даль­но­вид­но­сти пол­ко­во­д­ца. Прав­да, кто-нибудь, пожа­луй, объ­явит луч­шим вое­на­чаль­ни­ком Алки­ви­а­да, кото­рый вышел победи­те­лем во мно­гих сра­же­ни­ях на суше и на море; зато неиз­мен­но счаст­ли­во и весь­ма ощу­ти­мо воздей­ст­во­вать на дела оте­че­ства сво­им при­сут­ст­ви­ем и руко­вод­ст­вом и нано­сить им еще более ощу­ти­мый вред, пере­й­дя на сто­ро­ну про­тив­ни­ка, было свой­ст­вен­но обо­им.

На государ­ст­вен­ном попри­ще не знав­шее меры бес­стыд­ство Алки­ви­а­да, гру­бость и шутов­ство, кото­рых он не гну­шал­ся, ста­ра­ясь стя­жать любовь тол­пы, вызы­ва­ли отвра­ще­ние у людей бла­го­ра­зум­ных, тогда как Мар­ция за его край­нюю суро­вость, высо­ко­ме­рие и при­вер­жен­ность к оли­гар­хии воз­не­на­видел рим­ский народ. Ни то ни дру­гое не похваль­но, и все же угож­даю­щий наро­ду иска­тель его бла­го­склон­но­сти заслу­жи­ва­ет мень­ше­го пори­ца­ния, неже­ли те, кто, дабы их не сопри­чис­ли­ли к подоб­ным иска­те­лям, оскорб­ля­ет народ. Да, постыд­но льстить наро­ду ради вла­сти, но вли­я­ние, осно­вы­ваю­ще­е­ся на стра­хе, угне­те­нии и наси­лии, и постыд­но и бес­чест­но.

Что Мар­ций был откро­ве­нен и пря­мо­ду­шен, Алки­ви­ад же в государ­ст­вен­ных делах хитер и лжив, не вызы­ва­ет ни малей­ше­го сомне­ния. Преж­де все­го ему ста­вят в вину злой обман, в кото­рый он ввел (как рас­ска­зы­ва­ет Фукидид ) спар­тан­ских послов, что при­ве­ло к рас­тор­же­нию мира. Но если такой образ дей­ст­вий сно­ва вверг Афи­ны в вой­ну, то он же сде­лал государ­ство силь­ным и гроз­ным бла­го­да­ря сою­зу с ман­ти­ней­ца­ми и аргос­ца­ми, кото­рый был заклю­чен ста­ра­ни­я­ми Алки­ви­а­да. По сооб­ще­нию Дио­ни­сия , Мар­ций так­же при­бег­нул к обма­ну, чтобы столк­нуть рим­лян с вольска­ми, - он окле­ве­тал воль­сков, при­быв­ших на свя­щен­ные игры. При этом, если взгля­нуть на побуди­тель­ную при­чи­ну того и дру­го­го поступ­ка, то худ­ший из двух - вто­рой. Не из често­лю­бия, не в пылу борь­бы или сопер­ни­че­ства на государ­ст­вен­ном попри­ще, как Алки­ви­ад, но, под­дав­шись гне­ву, от кото­ро­го, по сло­ву Дио­на , нече­го ждать бла­го­дар­но­сти, Мар­ций воз­му­тил спо­кой­ст­вие мно­гих обла­стей Ита­лии и в зло­бе на оте­че­ство, как бы мимо­хо­дом погу­бил мно­го ни в чем не повин­ных горо­дов.

Вер­но, что и гнев Алки­ви­а­да был при­чи­ною страш­ных бед­ст­вий для его сограж­дан. Но как толь­ко Алки­ви­ад узнал, что афи­няне рас­ка­и­ва­ют­ся, он про­явил бла­го­же­ла­тель­ность; даже изгнан­ный вто­рич­но, он не радо­вал­ся ошиб­ке стра­те­гов, не остал­ся рав­но­ду­шен к их неудач­но­му реше­нию и угро­жав­шей им опас­но­сти, а посту­пил так же, как неко­гда с Феми­сто­к­лом Ари­стид , кото­ро­го по сю пору не пере­ста­ют хва­лить за этот посту­пок: он при­ехал к тогдаш­ним началь­ни­кам, не питав­шим к нему ника­ких дру­же­ских чувств, чтобы рас­ска­зать и научить, что надо делать. Мар­ций же сна­ча­ла заста­вил стра­дать все государ­ство, хотя сам постра­дал по вине дале­ко не все­го государ­ства, луч­шая и знат­ней­шая часть кото­ро­го была оскорб­ле­на наравне с ним и ему сочув­ст­во­ва­ла, а далее суро­вою непре­клон­но­стью к прось­бам мно­гих посольств, стре­мив­ших­ся смяг­чить гнев одно­го-един­ст­вен­но­го чело­ве­ка и загла­дить неспра­вед­ли­вость, дока­зал, что зате­ял тяж­кую и непри­ми­ри­мую вой­ну не для того, чтобы вер­нуть­ся в оте­че­ство, но чтобы его уни­что­жить. Есть тут и еще одно раз­ли­чие. Алки­ви­ад пере­шел на сто­ро­ну афи­нян, стра­шась и нена­видя спар­тан­цев за коз­ни, кото­рые они про­тив него стро­и­ли, тогда как у Мар­ция не было ника­ких осно­ва­ний покидать воль­сков, отно­сив­ших­ся к нему без­упреч­но: он был избран коман­дую­щим, обле­чен и вла­стью и пол­ным дове­ри­ем - не то, что Алки­ви­ад, услу­га­ми кото­ро­го лакеде­мо­няне ско­рее зло­употреб­ля­ли, чем поль­зо­ва­лись, и кото­рый бро­дил у них по горо­ду, потом столь же бес­цель­но сло­нял­ся по лаге­рю и, в кон­це кон­цов, отдал себя под покро­ви­тель­ство Тис­са­фер­на. Впро­чем, быть может, кля­нусь Зев­сом, он для того и угож­дал Тис­са­фер­ну, чтобы перс не погу­бил вко­нец Афи­ны, куда он все же меч­тал вер­нуть­ся?

Сооб­ща­ют, что Алки­ви­ад без сты­да и сове­сти брал взят­ки, а за счет полу­чен­но­го позор­но убла­жал свою раз­нуздан­ность и страсть к рос­ко­ши. Напро­тив, Мар­ция началь­ни­ки не уго­во­ри­ли взять даже почет­ную награ­ду. Вот поче­му он был так нена­ви­стен наро­ду во вре­мя раз­но­гла­сий из-за дол­гов: все утвер­жда­ли, что он при­тес­ня­ет и поно­сит неиму­щих не по сооб­ра­же­ни­ям коры­сти, но глу­мясь над ними и пре­зи­рая их. Анти­патр, рас­ска­зы­ваю­щий в каком-то пись­ме о кон­чине фило­со­фа Ари­сто­те­ля, заме­ча­ет: « Кро­ме все­го про­че­го этот чело­век обла­дал оба­я­ни­ем» . Мар­цию это каче­ство было совер­шен­но чуж­до, и пото­му даже его досто­ин­ства и доб­рые поступ­ки вызы­ва­ли нена­висть у людей, ими обла­го­де­тель­ст­во­ван­ных: никто не в силах был мирить­ся с его гор­до­стью и само­мне­ни­ем - спут­ни­ком оди­но­че­ства, как выра­зил­ся Пла­тон . Алки­ви­ад, наобо­рот, умел быть любез­ным и обхо­ди­тель­ным с каж­дым встреч­ным. Мож­но ли удив­лять­ся, что вся­кий его успех вос­хва­ля­ли до небес, встре­ча­ли бла­го­же­ла­тель­но и с поче­том, если даже мно­гие из его про­ма­хов и оплош­но­стей име­ли в себе нечто при­вле­ка­тель­ное и милое? Вот отче­го, несмот­ря на весь вред, кото­рый он нанес государ­ству, его часто выби­ра­ли в стра­те­ги и ста­ви­ли во гла­ве вой­ска, а Мар­ций, домо­гав­ший­ся долж­но­сти, на кото­рую ему дава­ли пра­во мно­го­чис­лен­ные подви­ги, тем не менее потер­пел пора­же­ние. Пер­во­го сограж­дане не в силах были нена­видеть, даже стра­дая по его вине, вто­ро­го - ува­жа­ли, но не люби­ли.

Далее, Мар­ций в каче­стве коман­дую­ще­го перед оте­че­ст­вом не отли­чил­ся ни разу - он отли­чил­ся лишь перед непри­я­те­ля­ми, в ущерб оте­че­ству; Алки­ви­ад неод­но­крат­но при­но­сил поль­зу афи­ня­нам и как про­стой воин и как коман­дую­щий. В при­сут­ст­вии Алки­ви­а­да его про­тив­ни­ки нико­гда не мог­ли взять верх, все шло так, как того желал он, и лишь в его отсут­ст­вие наби­ра­лась сил кле­ве­та; Мар­ций не сму­тил сво­им при­сут­ст­ви­ем рим­лян, кото­рые вынес­ли ему обви­ни­тель­ный при­го­вор, не сму­тил и воль­сков, кото­рые его уби­ли - уби­ли неза­кон­но и бес­чест­но, но бла­го­вид­ный пред­лог к рас­пра­ве он доста­вил им сам: не при­няв пере­ми­рия, пред­ло­жен­но­го от име­ни государ­ства, он част­ным обра­зом дал жен­щи­нам себя уго­во­рить и не вырвал кор­ня враж­ды, не поло­жил пре­де­ла войне, а толь­ко упу­стил непо­вто­ри­мо счаст­ли­вый слу­чай. Он не дол­жен был отсту­пать, не убедив сна­ча­ла в пра­виль­но­сти сво­их дей­ст­вий тех, кто ему дове­рил­ся, - разу­ме­ет­ся, если пре­вы­ше все­го он ста­вил свой долг перед ними. Если же воль­ски ниче­го не зна­чи­ли в его гла­зах и он начал вой­ну толь­ко для того, чтобы уто­лить свой гнев, а затем пре­кра­тил ее, он и в этом слу­чае посту­пил недо­стой­но, ибо не ради мате­ри сле­до­ва­ло поща­дить роди­ну, но вме­сте с роди­ной - и мать. Ведь и мать и жена были частью род­но­го горо­да, кото­рый он оса­ждал. То, что он остал­ся глух к прось­бам цело­го государ­ства, к слез­ным моль­бам послов и жре­цов, а потом в уго­ду мате­ри отсту­пил, - не было честью для мате­ри, но ско­рее бес­че­стьем для оте­че­ства, избав­лен­но­го от гибе­ли заступ­ле­ни­ем одной-един­ст­вен­ной жен­щи­ны и из жало­сти к ней, точ­но само по себе оно поща­ды не заслу­жи­ва­ло. Нена­вист­ная, жесто­кая, поис­ти­не неми­ло­сти­вая милость! В ней не было мило­сер­дия ни к одной из вою­ю­щих сто­рон: ведь Мар­ций отсту­пил не пото­му, что согла­сил­ся на уго­во­ры непри­я­те­лей, и не пото­му, что скло­нил к согла­сию с собою това­ри­щей по ору­жию. При­чи­на все­го это­го - необ­щи­тель­ный, черес­чур над­мен­ный и само­лю­би­вый нрав, кото­рый и сам по себе тол­пе нена­ви­стен, а в соеди­не­нии с често­лю­би­ем при­об­ре­та­ет еще чер­ты лютой неукро­ти­мо­сти. Такие люди не хотят угож­дать наро­ду, точ­но вовсе не нуж­да­ют­ся в почет­ных зва­ни­ях и долж­но­стях, но потом, не полу­чив­ши их, него­ду­ют. Прав­да, чер­ни не при­слу­жи­ва­ли и мило­стей ее не иска­ли ни Метелл, ни Ари­стид, ни Эпа­ми­нонд, но они дей­ст­ви­тель­но пре­зи­ра­ли все, что народ вла­стен пожа­ло­вать или ото­брать, и, под­вер­га­ясь ост­ра­киз­му, тер­пя пора­же­ния на выбо­рах и выслу­ши­вая обви­ни­тель­ные при­го­во­ры в суде, они не гне­ва­лись на неспра­вед­ли­вость сограж­дан и охот­но при­ми­ря­лись с ними, когда те рас­ка­и­ва­лись и про­си­ли изгнан­ни­ков вер­нуть­ся. Тому, кто менее все­го заис­ки­ва­ет перед наро­дом, менее все­го при­ли­че­ст­ву­ет и жела­ние ему ото­мстить, точ­но так же, как слиш­ком горь­кая обида того, кто не полу­чил долж­ность, про­ис­те­ка­ет из слиш­ком горя­че­го стрем­ле­ния ее добить­ся.

Алки­ви­ад нико­гда не скры­вал, что поче­сти раду­ют его, а пре­не­бре­же­ние печа­лит, и пото­му ста­рал­ся быть при­ят­ным и милым для тех, сре­ди кого он жил. Мар­цию высо­ко­ме­рие не поз­во­ля­ло угож­дать тем, в чьей вла­сти было и почтить его и воз­вы­сить, но когда он ока­зы­вал­ся обой­ден­ным, често­лю­бие застав­ля­ло его гне­вать­ся и стра­дать. Имен­но это и могут поста­вить ему в упрек, ибо все про­чее в нем без­уко­риз­нен­но. Сво­ей воз­держ­но­стью и бес­ко­ры­сти­ем он заслу­жи­ва­ет срав­не­ния с бла­го­род­ней­ши­ми, чистей­ши­ми из гре­ков, но, кля­нусь Зев­сом, никак не с Алки­ви­а­дом, крайне нераз­бор­чи­вым в подоб­ных вопро­сах и весь­ма мало забо­тив­шим­ся о доб­рой сла­ве.

По своему происхождению Алкивиад принадлежал к одной из богатейших и благороднейших семей афинской аристократии. Отец Алкивиада Клиний был из знатного рода Скамбонидов, возводивших начало рода к легендарному Аяксу Теламониду и через него к самому Зевсу. Мать Алкивиада — Дейномаха — дочь Мегакла, внука известного афинского законодателя Клисфена, происходила из рода Алкмеонидов. Через нее Алкивиад приходился родственником Периклу и, в более отдаленной степени, Кимону .

Anselm Feuerbach (1829-1880)
После гибели отца воспитывался в доме своего дяди Перикла. У древних авторов мы узнаем, что Алкивиад был необычайно красив, умен и способен. Он был прекрасным оратором, а то, что он немного картавил, придавало его речи убедительность и грацию. Когда требовали обстоятельства, Алкивиад был трудолюбив и терпелив, обходителен и обаятелен. В то же время он проявлял изнеженность, беспутство, сластолюбие и разнузданность тогда, когда дела не требовали душевного напряжения.


Алкивиад среди куртизанок
Некоторое время Алкивиад был учеником Сократа и вместе с ним участвовал в военных походах, живя в одной палатке. Боевое крещение Алкивиад получил в сражении при Потидее в начале Пелопоннесской войны. В бою Алкивиад был ранен, и Сократ спас его, отразив нападавших врагов и сохранив оружие Алкивиада, потеря которого считалась бесчестьем. Через некоторое время Алкивиад спас Сократа. В битве при Делии, когда греки потерпели поражение и отступили, Алкивиад, скакавший на коне, увидел отступающего пешего Сократа, отбивающегося от многочисленных врагов. Тогда Алкивиад развернул коня и вернулся к Сократу, чтобы рядом с ним отбиваться от неприятеля.


Jules Le Chevrel (1810-1872) Сократ уводит Алкивиада от гетеры.
Философские беседы с учителем не долго увлекали Алкивиада — он стремился к власти. Но пока он был еще очень молод и не мог оспаривать славу у опытных лидеров, руководивших политикой в Афинах .

Яков Фёдорович Капков (1816—1854)Алкивиад и его друг спасаются, выбегая из своего дома, подожженного врагами.
У Алкивиада была собака, удивительно красивая, которая обошлась ему в семьдесят мин, и он приказал обрубить ей хвост, служивший животному главным украшением.
Друзья были недовольны его поступком и рассказывал Алкивиаду, что все жалеют собаку и бранят хозяина, но тот лишь улыбнулся в ответ и сказал: “Что ж, все складывается так, как я хочу. А хочу я, чтобы афиняне болтали именно об этом, - иначе как бы они не сказали обо мне чего-нибудь похуже!”.


Сейчас в Британском музее хранится скульптура собаки, вдвое больше натуральной величины, так называемая “Собака Алквиада”, и выставлена на временном постаменте в музее.”Собака Алкивиада” является римской копией эллинистической статуи. Она был отрыта в XVIII веке и привезена в Англию из Рима в 1756 году.

Генрих Семирадский.Сократ застает своего ученика Алкивиада у гетеры. 1875
Афиняне очень по-разному относились к Алкивиаду. Он, по свидетельству современников, вел роскошную жизнь, часто злоупотреблял напитками, щеголял своей расточительностью, не скрывал многочисленные любовные связи.
Все это вызывало негодование у части населения. Люди боялись его своеволия и неуважения к законам, подозревая его в стремлении к тирании. Но другие восхищались его красотой и силой, красноречием, военной опытностью и храбростью.

Генрих Семирадский.Отдых патриция.
В заслуги ему ставились большие пожертвования и дары городу, и это заставляло афинян относиться к Алкивиаду снисходительно, прощать ему преступления, называя их честолюбивыми выходками или шутками.
Интересна и история женитьбы Алкивиада.
Поспорив с друзьями ради шутки, он, подойдя к Гиппонику, при людях ударил этого всеми уважаемого человека без малейшего повода для этого.
Слух о его наглой выходке обошел весь город, и на следующее утро Алкивиад явился в дом Гиппоника. Он рассказал ему о споре, сказал, что раскаивается в содеянном и готов понести любое наказание за свой поступок. Гиппоник простил юношу и не стал требовать наказания, а, узнав его поближе, стал ему покровительствовать и выдал за него замуж свою дочь, дав огромное приданое в десять талантов.

Louis Jean Franзois Lagrenйe.Алкивиад на коленях перед своей женой.

Брак этот нельзя назвать счастливым — жена Алкивиада Гиппарета страдала от постоянных связей мужа с другими женщинами и даже ушла жить к своему брату Каллию. После смерти отца она хотела расторгнуть брак , но, когда явилась в суд для подачи заявления, Алкивиад на руках унес ее в свой дом, где она и осталась до конца жизни

Мишель де Наполи (1808-1892) Смерть Алкивиада.
Но слава Алкивиада не умерла вместе с ним. Даже через сотню лет его имя не было забыто. Во время войны римляне обратились к оракулу, и тот повелел им воздвигнуть на площади, где проходило народное голосование, две статуи — умнейшего и мужественнейшего из греков. И вскоре две медные статуи украсили площадь:
одна изображала Пифагора, другая — Алкивиада.

Алкивиад и Сократ.гравюра 1821 год.

Алкивиад (Alcibiades) (ок. 450 - 404 гг. до н.э.) - афинский полководец. Воспитывался в доме Перикла, учителем Алкивиада был Сократ. Стратег (с 421 г) в период Пелопонесской войны. Алкивиад был привлечен афинянами к суду и приговорен к смерти за оскорбление Элевсинского святилища, после чего бежал к спартанцам (415), потом в Персию к персидскому сатрапу Тисафену. Вернулся в Афины, в 411 - 408 годы нанес поражение спартанцам в морском сражении при Геллеспонте (411) и Кизике (410). Но после поражения в битве при Нотии (407) Алкивиад уехал во Фракию, а в 405 году бежал к персидскому сатрапу Фригии Фарнабазу. Убит спартанцами. Жизнь Алкивиада послужила темой драмы Шекспира "Тимон Афинский".

Латынина Ю.

В России есть два вида СМИ. Официальные и независимые.
Официальные СМИ излагают официальную картину мира: о том, как самый лучший в мире президент Путин назначил самого лучшего в мире премьера Зубкова и как в России идут демократические выборы в демократический парламент.

Независимые СМИ отражают немного другую картину мира; выборы получаются фарсом, Зубков – безвестной марионеткой.

На первый взгляд все просто. Официальные СМИ – это телевизор, для быдла. Те 10%, которые принимают решения, читают «Ведомости» и «Коммерсант», ходят в интернет. Стало быть, этим 10% должно вполне хватать независимой информации.

Ниже я постараюсь показать, что это не так. Что главная проблема огосударствления СМИ – не в том, что умный человек включает РТР и видит лажу . Главная проблема, грубо говоря, - что умный человек берет «Коммерсант» и читает обсуждение лажи .

Что происходит в общественном сознании общества, в котором доминируют официальные СМИ?

Во-первых , вместо событий мы начинаем обсуждать высказывания о событиях .

К примеру, в Грузии падает российская ракета, и главком ВВС заявляет, что ракету грузины принесли сами. И вот мы обсуждаем: мол, принесли или прилетела? И, разумеется, официальные СМИ разоряются, что принесли, а независимые - похихикивают.

Но беда в том, что обсуждение того, выпорола себя унтер-офицерская вдова сама или это сделал кто-то другой, вытесняет обсуждение действительно серьезных вопросов: что значит эта ракета? Был ли приказ о ней на высшем уровне? На среднем уровне? Или просто южноосетинская братва за ящик водки попросила пилота в Моздоке грохнуть радар в Гори, а пилот полетел и в левом рейсе потерял «левую» же залежавшуюся ракету?

Выходит интервью Басаева телекомании АВС. «Телекомпания не имела права брать интервью», - заявляет дюжина чиновников, и вот уже вместо содержания интервью или – что еще интересней – вопроса о том, почему Бабицкий мог разыскать Басаева, а спецслужбы – нет, все обсуждают: имела или не имела права телекомпания брать интервью?

Выходит письмо Ходорковского о кризисе либерализма. За две недели до выхода письма искромсанный до безличных тезисов черновик его, утащенный из камеры, опубликован на сайте "Утро.ру" за подписью какого-то неведомого, так никогда и не нашедшегося политолога. «Так он же не сам написал!» - раздается крик, и вместо содержания письма все обсуждают: сам Ходорковский писал или нет. (Прошла пара лет: Ходорковский с тех пор все пишет и пишет, поглощая в тюрьме невиданное количество философских и социальных трактатов, а неизвестный политолог как-то так и не показался живьем.)

Во-вторых , благодаря вездесущности официальных СМИ нечто, не являющееся событием, навязывается нам в качестве события .

Выходит, к примеру, доклад Госдепа США о развитии демократии. Бюрократическая жвачка обо всех странах мира, в которой России уделено на двести слов больше, чем Бурунди и Буркина-Фасо. Бурунди не жалуется, Буркина-Фасо тоже. У нас устраивают обсуждение доклада, причем, естественно, вместо вопроса «Есть или нет в России демократия?» обсуждают вопрос «Имеют ли США право говорить, что в России нет демократии?».

Официальные СМИ прицепились - и то, что не является событием даже в Бурунди, в России превратилось в факт оскорбления России Америкой.

Другой пример. К очередной годовщине 11 сентября очередная порция американских concerned citizens обращается к Конгрессу США с просьбой проверить, не взорвались ли башни-близнецы от пронесенной туда взрывчатки?

Эти консернутые ситизены – в США явление привычное и понятное, побочное следствие невероятной озабоченности США терактом. Это как с раком: есть тысячи и сотни институтов, занимающихся раком, есть врачи, которые учатся по десять лет, есть химиотерапия, облучение, хирургия, но именно из-за важности проблемы всегда кто-то да вывесит в интернете объявление: «Лечу рак 100%. Бензином». Так же и с терактом 11 сентября: и FEMA, и NIST опубликовали тома, и десятнки институтов промоделировали взрыв, и десятки книг вышли, в том числе и со всеми ответами на все вопросы «консернутых»: и именно потому, что Америка этим больна (это вам не Россия, где 1 сентября Москва празднует день города), всегда найдутся желающие предложить нетрадиционные методы лечения.

И вот этих, просящих выяснить, нельзя ли лечить рак бензином, показывают первой новостью по РТР. События просто нет. Но нам показывают, что оно есть: и обсуждают, сами американцы взорвали башни или нет?

И, наконец, третья проблема .

События создаются .

Я имею в виду не тот случай, когда государственные СМИ представляют как событие то, что событием не является. Я имею в виду события искусственные, выложенные из кристаллов, как цветы во дворце Снежной королевы, постановки, специально созданные для эфира, чтобы было чем его заполнить в условиях полного замалчивания реальных событий.

Пример: «Наши» у эстонского посольства. Нельзя сказать, чтобы этого события не было или чтобы оно было маргинальным, не стоящим внимания случаем, вроде петиции озабоченных ситизенов. Оно есть. Оно важно. Оно настолько важно, что иногда по одному только отсутствию «Наших» можно сказать, одобряет государство то или иное деяние или нет. (К примеру, деятельность г-на Лугового на ниве борьбы с британским империализмом «Наши» яйцами не поддерживают.)

Но ведь это исключительно пиар-событие. В том-то и глубокая разница между «Нашими» у эстонского посольства и, к примеру, «маленькой победоносной» русско-японской войной, что в 1905-м, желая укрепить имидж державы, Николай II ввязался в войну и проиграл, а в 2006-м режим, не имеющий армии, благоразумно не затевает войну даже с Эстонией, ограничиваясь съемками телевизионного фильма на тему: «Как «Наши» победили Эстонию яйцами».

Или другой пример: парламентские выборы. Ничем по сути от стояния «Наших» эта процедура не отличается. Процесс назначения парламента – еще менее важный процесс, чем процесс выбора членов правительства. Славные партии «Едро» и «Жиропень» не имеют значения даже как инструменты, которыми лупятся железнобокие кремлевские кланы. Сечин и Черкесов выясняют отношения под ковром: партии под ковер не пускают.

Но СМИ – и официальные, и независимые – дружно обсуждают, кто будет в первой тройке и как прошел съезд «Гражданской силы», дивной партии, основателями которой были Рявкин, Бабкин и Коврижкин. Хотя это неважно. Политический расклад и третий срок совершенно не зависят от того, кто будет в первой тройке «Едра». Но они довольно сильно зависят от того, сожрет ли Газпром ТНК-BP, а Сечин – Золотова?

В свое время Алкивиад отрубил хвост своей собаке, и когда друзья спросили его, зачем он это сделал, Алкивиад ответил: «Чтобы граждане Афин обсуждали это, а не что-нибудь другое про меня».

Благодаря картине мира, навязываемой официальными СМИ, независимые СМИ вынуждены обсуждать хвост собаки Алкивиада.